Гангстер

— Ты спрашиваешь, кто такие мы? — недовольно отозвался он. — Белые люди. Они поджигают города, а виновными в этом оказываемся мы. Как будто я виноват в том, что они родились такими, какие есть!

— Может быть, у них есть серьезные основания для того, чтобы так злиться, — сказал я. Мой взгляд вернулся к маленькому экрану, на котором здание супермаркета занималось огнем от множества брошенных туда факелов и чернокожие подростки в футболках и джинсах бежали с цветущими на лицах победными улыбками от полиции. — Они просто не держат в себе свою злобу, как это делают все остальные, только и всего.

— Я не желаю слышать за своим столом никаких разговоров об этих людях! — сердито повысил голос Джон. — Они родились безмозглыми и такими помрут. Если хочешь пытаться оправдывать их, делай это где–нибудь в другом месте. Я не допущу ничего подобного в своем доме.

Вновь отвернувшись от телевизора, я взглянул на женщину, именовавшуюся моей приемной матерью. Она, как обычно, сидела молча, с непроницаемым лицом, заперев любые мысли и чувства, которые могли бы у нее быть, в глубинах души, скрытой в увядшем теле. Я поднялся, отодвинул стул и начал убирать со стола свою пустую посуду. Джон взял свою кружку с пивом, выхлебал одним глотком больше половины, взглянул на меня и ухмыльнулся.

— Раз уж ты так их любишь, может, мне стоит позвонить в службу социального обеспечения, чтобы они подобрали черномазую семейку для никудышного белого мальчишки, который все свободное время бегает на посылках у гангстеров. Могу держать пари, даже у самого тупого черномазого хватит мозгов, чтобы не тянуть лапы к такому ядовитому подарку.

Вирджиния, как я заметил, поморщилась, услышав грубые слова мужа, но все же опять промолчала. Я положил тарелки в раковину и принялся мыть их холодной водой из–под крана, повернувшись спиной и к кипевшему гневом Джону Вебстеру, и к неудержимому насилию, которое продолжало изливаться с маленького телевизионного экрана. Будет лучше всего, думал я, постараться не реагировать на поведение Джона, по крайней мере сейчас. Все равно я ничего не мог поделать. Я не питал ни малейшего уважения к Джону Вебстеру, да и он сам за все те месяцы, что я прожил в его доме, под его опекой, которой он даже и не пытался придать видимость заботы, ни разу не дал мне малейшего повода для уважения. Он был ожесточенным и вечно недовольным человеком и все жизненные трудности использовал для оправдания вечно клокотавшей в глубине души ненависти, которой он чрезвычайно редко позволял прорваться на поверхность. Я никогда не видел подобных эмоций у Анджело или Пудджа. Этих, по крайней мере внешне, полностью устраивало их личностная суть и положение в мире, и свои проблемы они решали сами. В отличие от Джона Вебстера Анджело и Пуддж не имели ни времени, ни желания делить мир на черную и белую половины, противостоящие одна другой. Они предпочитали рассматривать мир со стороны, откуда он был виден целиком, подпускать к себе лишь немногих — тех, кому доверяли, — и загораживаться непроницаемыми барьерами от всех посторонних. Решая, можно или нет доверять тому или иному человеку, они совершенно не принимали в расчет цвет его кожи, но старались понять его намерения и мотивы его поступков.

«Быть расистом глупо, особенно в рэкете, — однажды сказал мне Пуддж. — Наоборот, чтобы чего–то достичь, нужно не быть расистом. Когда мы с Анджело начинали, организованная преступность состояла в основном из итальянцев, ирландцев, евреев и чернокожих. Четыре группы людей, которых чуть раньше или чуть позже поглотила пасть этой страны. До сих пор много народу мечтает о том, чтобы всех нас не стало. Мы знаем, что такое быть ненавистными, что значит отторгаться обществом. Разница в том, что, если ты гангстер, люди будут все так же ненавидеть тебя и желать тебе смерти, но не станут говорить об этом вслух. Они не осмелятся открыть рты, так как боятся того, что мы можем с ними сделать. Так что поверь мне, малыш, если хочешь посмотреть на расиста, то возьми банкира из офиса за углом или парня с Уолл–стрит, ворочающего миллионами. А у нас можешь не искать. В этом грехе мы, как правило, неповинны».

Домывая тарелки, я думал о том, как жаль, что я не могу постичь причины, вызывающие бунты, найти какие–то оправдания случившимся погромам, но совершенно не представлял, как облечь в слова то, что я чувствовал сердцем. Я понимал, что значит носить на себе бремя накапливавшихся годами гнева и негодования, которым окружающие не придают ни малейшего значения. Я не знал, допущу ли я когда–нибудь, чтобы растущая в моей душе ненависть увлекла меня по той же дороге, на которую встали мятежники из Лос—Анджелеса, но отчетливо понимал, что, если я не смогу вырваться из общества Вебстеров, мое состояние прорвется всплеском насилия в той или иной форме.

— Вы уже доели? — спросил я Джона Вебстера и протянул руку, чтобы забрать у него тарелку. Пока я мыл свою тарелку и кастрюли, в которых Вирджиния готовила обед, он выпил еще одну кружку пива и переключил телевизор с репортажа о бунте на программу «Фильм за миллион долларов». Сегодня там показывали «Годзиллу» с Раймондом Берром.

Джон толкнул тарелку ко мне и смерил меня своим обычным злым взглядом.

— Если хочешь знать, та шпана, с которой ты все время шатаешься, она еще хуже любых черномазых. — Он уже изрядно налился пивом и теперь испытывал неодолимое стремление поболтать. Он потянул за колечко на крышке следующей банки с пльзеньским, из щели полезла пена. — Они хотят легко жить, а для этого идут по головам тех, кто добывает деньги тяжелым трудом, таких людей, как я. Если им чего захочется, они приходят и берут. А жить по–другому они не умеют и не хотят. Если ты не поостережешься, то и заметить не успеешь, как превратишься в одного из них. Если еще не превратился.

— С каких это пор вы стали беспокоиться о моем будущем? — Я взял тарелку и снова повернулся к раковине.

— Нисколько я не беспокоюсь. — Джон Вебстер пожал плечами и перелил пиво из банки в свою пустую кружку. — Я никогда не скрывал, что мы взяли тебя в семью только для того, чтобы получить немного дополнительных денег. Дети нам никогда не были нужны, а сейчас и тем более не требуются.

— Хватит, Джон, — впервые за вечер заговорила Вирджиния; ее помятое безрадостной жизнью лицо залилось краской. — Вся эта жестокость вовсе ни к чему. Может быть, тебе стоит спокойно допить пиво и досмотреть кино, а?

Джон повернулся всем корпусом и уставился на жену, продолжая прихлебывать пиво и медленно закипая.

— Я только попытался честно поговорить с мальчиком. Дать ему представление о том, где может быть его место в настоящей жизни. Или там, или здесь.

— Похоже, что ты прекрасно с этим справился. — Она вытряхнула сигарету из пачки «Мальборо», взяла в рот, потом привычно повернулась на стуле, наклонилась, включила одну из газовых горелок — отличная у них была плита, газ поджигался электрической искрой, когда нажмешь на кнопку, — и прикурила. — Ну а теперь было бы лучше всего прекратить этот разговор.

— Ну, вот, ты переманил леди на свою сторону, — заявил Джон, издевательски поклонившись жене. — Впрочем, это меня вовсе не удивляет — ведь это была ее затея: взять тебя. Решила, видите ли, вернуться в те дни, когда ей хотелось попробовать, что значит быть матерью. Только вот не учла, бедняжка, что это будет так противно. Я ведь правду говорю, точно?

— Ты вообще ничего не говоришь, а только мелешь без толку языком, — ответила Вирджиния и выпустила над столом тонкую струйку дыма. — И, прошу тебя, остановись. Не нужно говорить об этом при мальчике.

Я вытер руки посудным полотенцем и повернулся к ним, опираясь спиной о раковину.

— Я не услышал ничего такого, чего не знал бы уже давно, — сказал я и аккуратно положил полотенце на стопку сохнущих тарелок. — Мне непонятно только одно: почему вы так долго терпите меня здесь?

— Это не из тех вопросов, на которые я намерен отвечать, — сказал Джон. Он поднялся со стула и поплелся в спальню, расположенную в глубине квартиры. — Об этом тебе лучше спросить своих друзей гангстеров. Может, они и скажут правду. Только я поостерегся бы поставить на это свое жалованье.