Пако Аррайя. В Париж на выходные.

– Хм, вот как! Поздравляю! И когда вы вернетесь?

По моим наблюдениям, Элис не нравится, когда я меняю свои планы. Тем более, когда я делаю это, чтобы, как она считает, жуировать жизнь.

– Пока не уверен. Может быть, в среду.

– На понедельник, как мы и договаривались, я ничего не назначала, но во вторник у вас, если не ошибаюсь, три встречи: утром в Эйч-Эс-Би-Си, обед с Джеймсом Симпсоном и вечером собрание в Ассоциации туроператоров.

– Да? Тогда банк перенеси на четверг. Симпсону я позвоню сам, а коллеги посовещаются без меня.

– Что, даже не отзвонить им?

– Нет, конечно, позвони и принеси мои извинения и сожаления. Хотя… Пф, почему бы и нет? Ты можешь пойти туда вместо меня!

– Да?

Такого оборота Элис не ожидала. Эти собрания в Ассоциации были пустой тратой времени, но для нее мое предложение было своего рода повышением. Секретарши и ассистенты на них не ходили – только партнеры.

– Конечно, – небрежно бросил я. – Если, разумеется, у тебя есть время и тебе не лень.

– Мне не лень, – коротко сказала Элис, но я почувствовал, что мое высокое доверие было ей лестно.

– Я помню про сыр, – добавил я, чтобы усилить благоприятное впечатление.

– А я уже забыла, но мне приятно, что вы помните. У вас ко мне нет других дел?

Нет, мои другие дела были в Париже. Попрощавшись, я нажал отбой, прошел в ванную и сунул голову под кран, практически уткнувшись носом в сливное отверстие. Вода была теплая и ощущения свежести не принесла.

Мой тяжелый сон отпустил меня, и я сообразил, что именно мое бессознательное хотело донести до моего сознания. Я не был хозяином собственной жизни. Я вел машину, и на большой скорости, но не видел на достаточное расстояние вперед. Это были гонки вслепую. И достаточно было тупому затылку впереди меня качнуться влево или вправо, чтобы моя жизнь прервалась в тот же миг.

«Ничего, нормальный ход!» – сказал я себе. «Нормальный ход» – это еще одно любимое выражение бывшего командира торпедного катера Петра Ильича Некрасова. «Все исключительные, опасные, тяжелые события нужно рутинизировать, – сказал он мне как-то в самом начале нашего знакомства. – Понимаешь, что сейчас будет перестрелка, говори себе, как боец на передовой: «И че? И вчера стреляли, и позавчера, и завтра еще постреляем!» Убили кого-то? Ты - как санитар в морге: «Сколько вчера этих жмуриков перетаскал, а вот и сегодня опять придется!» Когда это обычное дело, возбуждение не мешает думать. А ты сам знаешь: потерял голову – всё потерял!»

Петр Ильич! Он был моим первым начальником, когда я был совсем юнцом, хотя и женатым. В сущности, он был моим первым учителем. Вторым был Сакс. Но поскольку у нас с Саксом профессии разные, а с Некрасовым была одна, я чаще мысленно обращаюсь к нему. Что бы он сделал в этой ситуации? Что бы сказал? Некрасов погиб на моих глазах в Югославии несколько лет назад, но я изучил его настолько хорошо, что на мои вопросы он по-прежнему отвечает. Как правило, в привычной для него образной форме, типа «потерял голову – всё потерял».

Я посмотрел в зеркало: моя голова пока была на месте. Я вытер лицо, закрыл кран и вышел из ванной.

Искать тайник в местах, которые я уже обследовал, смысла не имело. Штайнер заходил в гостиницу взять контейнер, а не спрятать его. Тем не менее, для очистки совести я всё же снова прошелся по всему номеру, не поленившись надеть те же тончайшие, но прочные перчатки. Насилие и методичность!

На этот раз я был методичен вдвойне. Я разобрал настольные лампы, отвинтил кожух радиатора-кондиционера и исследовал внутренности фена в ванной. Навесной потолок был набран из тонких алюминиевых пластин, заходящих одна на другую. Я убрал три первые и просунул голову внутрь. Там всё, как серым снегом, было покрыто многолетним слоем пыли, углы затянуты паутиной. Провода вмонтированных в потолок лампочек покрылись пушистыми волокнами, как зарастают водорослями трубы в отсеках затонувших кораблей. Кого здесь можно было поймать, мокриц?

У меня запершило в носу, я громко чихнул, чуть не упав со стула и больно ударившись лбом о тонкий край ближайшей пластины. Когда я слез, то увидел в зеркале, что кожа над правой бровью была рассечена, из раны сочилась кровь. Этого мне только не хватало!

Одеколона у меня здесь не было. Я достал чистый «клинекс» и прижал его к ране.

Вид головы в зеркале снова напомнил мне сон. Но ведь, в сущности, он не подсказал мне ничего, чего бы я уже не знал про свою жизнь. «Какой в нем был смысл? Что нового? А, парень?» – спросил я у своего бессознательного. И вдруг понял. Предупреждение содержалось не в маячившем перед глазами затылке, а в том, что я остановился.

И дальше смысл послания развернулся мгновенно во всю длину. Джессика и Бобби собирались лететь ко мне, когда я еще проводил операцию. И хотя мне лично ничто не угрожает… Я опять вспомнил, что мой номер обыскивали. Но, предположим, что за мной никто специально не охотится! Всё равно: моя жена и сын ехали ко мне, когда операция еще продолжалась, со всеми неожиданностями и неприятными сюрпризами, которые могут случиться. Я уже потерял так одну семью. А теперь – по нежеланию продумать этот вопрос, по безответственности, одним словом, по глупости – я подвергал их пусть даже теоретическому, но риску. Я должен их остановить – вот смысл сна!

Но как объяснить Джессике, которая мысленно уже сидит в самолете, что лететь ко мне в Париж нельзя ни в коем случае? Всё, что я мог сделать, это побыстрее разделаться со всеми делами.

Я набрал номер телефона, по которому связывался с Николаем.

– Завтра в три, – по-французски сказал я в трубку.

– Вы ошиблись, – по-английски ответил он.

Чтобы не путаться, мы не меняли условные фразы. Встреча была назначена через час в том же Музее д’Орсэ.