Замок на гиблом месте. Забавы Танатоса

— Сергей Диомидович, — перебил не на шутку разошедшегося Скальцова Михайло Яковлевич, — так ведь у князя-то алиби имеется, он с обеда ни на минуту не уходил в отличие от тебя… Может, зря ты его перед семьею ославил?

— Не зря! — отрезал Скальцов. — Пусть все знают, что за штучка была эта Шмиль! И потом, Аркадий Матвеевич ради избежания огласки, особенно, ежели эта одалиска его шантажировать бы решилась, мог и нанять кого-нибудь, хоть того же Силантия! Этот за деньги отца родного прирежет — сами говорили, нужда у него!

Отдав должное проницательности Скальцова, я смекнул, что он, возможно, не так уж и неправ. Каким бы извращенным и гаденьким ни был этот человечек, голова у него соображала не в пример быстрее моей. Покосившись на Юрлова, я увидел, что версия, изложенная Сергеем Диомидовичем, захватила и его. Сидящий рядышком Шмиль, услыша такие слова, только потряс седою всклокоченной головой, точно пораженный ударом молнии, и, чуть шевеля впалыми губами, шептал что-то вроде «Не верю! Врете вы все!»

Юрлов встал и, подойдя к окну, казалось, всматривался в застекольную темноту, с видом полной отрешенности от полыхающих вокруг страстей заложив руки за спину.

— А ведь дождь-то, господа, кончился! — торжествующе, всем туловищем обернулся он к нам. — Дай бог, через денек гонца на станцию пошлем — телеграмму отправить! — И удовлетворенно крякнув, погрузился назад в кресло. — А я ведь, господа, насчет дневника-то… того… слукавил!

— Что значит — слукавили? — недоверчиво спросил Кубацкий. Конечно, его можно было понять, он первым купился на якобы разоблачительную суть тетрадочки в сафьяновом переплете.

— А то и значит, что не дневник это! Стихи там только, господа, — видать, покойница в них душу свою, людьми израненную, изливала…

— Ловок ты, Михайло Яковлевич, — причмокнул с явным неодобрением Скальцов. — Эко ты нас… вокруг пальца обвел!

— Что есть — то есть, — скромно склонил лобастую голову Юрлов. — А то как же мне вас, таких зубастых да манерных, к откровению-то склонить было?

— Может, вы и портсигар мой сами во флигель подкинули? — неприязненно скривился Кубацкий. — С вас станется…

— А вот это — нет, — посуровел Юрлов. — Вы, господа, сами тут таких дел наворочали, что мне, старику, и находиться посреди вас неловко — словно в клубке змеином нахожусь. Кто прав, кто виноват — и не разберешься, все будто ядом напитались. Как вы тут друг с другом все лето ладили, даже и представить затруднительно! Как, хотел бы я знать, вы с этим дальше-то жить станете? Вот святой отец, понятно, схимником станет, до конца жизни грех свой замаливать будет… Что ж, возможно, так и будет, может, Господь и простит его когда-нибудь! А вы, Вадим Викентьевич, что же — так и будете спокойно коммерцией своей заниматься? А вы, Аркадий Матвеевич, — неужто завтра управляющему своему в глаза посмотреть сможете? Вас, господин Скальцов, даже и спрашивать не стану — не первый год вас знаю, к совести вашей взывать бесполезно! А вы, Артемий Иванович — как же вы дочку свою проглядели? Ведь это вы все ее погубили! А уж кто зарезал — я, конечно, разберусь, но это было лишь финальным аккордом, свершившийся факт, так сказать, а отправной точкой послужили ваши, господа, распущенность, цинизм, уверенность в собственной безнаказанности и безразличие к судьбе того, кто жил с вами бок о бок!

— Хватит нам проповеди читать! — неожиданно вспылил Кашин. — Не затем я тебя, Михайло Яковлевич, звал сюда, чтобы упреки твои выслушивать! Что сделано, то сделано, черт бы его драл! Ты мне убийцу, убийцу настоящего предъяви!

— Не кричите на меня, ваше сиятельство, — с достоинством выпрямился в кресле Юрлов. — Я не ваш холоп и на содержании не состою. А коли позвали — так слушайте и терпите! Сумели напакостить — умейте и послушание проявить. Вы что думали — что я до истины не докопаюсь, что о делишках ваших паскудных не узнаю? Вы бы сперва у друга своего, Сергея Диомидовича, справились. Уж он-то сказал бы вам, что хватка у меня — как у бульдога, я добычу из зубов до последнего не выпускаю… А мнения своего я все одно не изменю, ибо всех вас в равной степени убийцами считаю.

— Да что мы слушаем его? — холодно сверкнув прищуренными глазами, встал из-за стола Кубацкий. — Basta! Хватит! Завтра же утром я уезжаю, надоело, нагостился, дел по горло!

— Не советую, — в спину ему коротко, словно выстрелив, отвечал Юрлов. — Я в любом случае доберусь до станции, дам, кому следует, телеграмму, и вас немедля объявят в розыск.

— Черт!!! — с яростью выругался Кубацкий и, взмахнув рукою словно плетью, быстро взлетел к себе наверх, оглушительно хлопнув дверью.

— Вот ведь, а? — невозмутимо поглядев на меня, прокомментировал Михайло Яковлевич. — Сначала довели девчонку до крайности, а после изволят скандалить и возмущаться — мол, как же так, какое вы имеете право? Я — столбовой дворянин! Честь, достоинство, духовность и все такое! Да о какой чести вы, господа, толкуете, ежели ведете себя как последние каторжники?

— Ну ты, Михайло Яковлевич, не заговаривайся! — угрюмо процедил князь, с ненавистью глядя на старика. — Не за тем зван!

— Да я, если бы знал про свинские ваши забавы, так и вовсе не поехал бы, хоть вы, ваше сиятельство, эскадрон за мною бы послали! — холодно парировал Юрлов. — Но теперь уж извольте потерпеть — я это дельце до конца довести за долг свой почитаю.

— А что, собственно, вы нам предъявить можете? — нагло прищурился на него Скальцов. — То, что в порочности своей покойница Клеопатру любую переплюнуть запросто могла? Так, извиняюсь, — это по обоюдному согласию было! А что зарезал ее кто-то — так это любой со стороны мог сделать! Зная ее высокоморальное поведение, можно предположить, что она даже и с крестьянами запросто…

— Боже! — снова простонал Шмиль, очевидно, страдая от услышанного.

— ..Да! Запросто! — выкрикнул Скальцов, заканчивая свою мысль. — Теперь даже вы, Михайло Яковлевич, не сможете опровергнуть этого! Знаете, у русского человека пословица такая есть: пока сучка не захочет, кобель не вскочит! Здесь как раз такой случай! И нечего нам пенять на то, что, не будь нас, с кем другим бы произошло. Кстати, удивляюсь, как это она до нашего уважаемого Павла Владимировича не снизошла?

— Господин Скальцов, кажется, мы совсем недавно с вами уже имели беседу на эту тему, — удивился я несказанной наглости и дерзости этого человека. — Или вашу память необходимо освежить? А что касается покойной Анны, то, вероятно, вам просто невозможно представить, что не она до меня не снизошла, а наоборот? А может быть, вам просто обидно, что я один среди вас незамаранным оказался?

— Ну, подозрения-то с вас не снимаются, хотя вы, кажется, и не состояли в связи с убитой! — вставил Юрлов.

— Не отрицаю, — согласился я. — Но тем, что, может быть, я один среди всех порядочным человеком оказался, — искренне горжусь.

Скальцов, фыркнув, хотел что-то возразить, либо, скорее всего, съязвить, но под моим ожидающим взглядом осекся и, машинально подцепив вилкой кусок остывшей телятины, положил его в рот.

— Браво, Павел, — горько вздохнув, молвил Аркадий Матвеевич. — Ловко ты от дяди родного отмежевался! И это в благодарность за кров, за хлеб-соль…

— Дядюшка, помилуйте! — недоуменно воскликнул я, искренне поражаясь отсутствию какой-либо логики в словах и поступках этого большого и, как выяснилось, чрезвычайно порочного ребенка. — Да что же я, на каторгу должен за вас теперь идти? Согласитесь, то, что вы сейчас сказали, — в высшей степени странно!

Князь, пожевав губами, видно, и сам понял, что сморозил глупость и, еще раз вздохнув, замолчал. Юрлов, воспользовавшись его смятением, с неожиданной для него легкостью поднялся из своего покойного кресла и, тая улыбку в складках лица и уголках глаз, с деланным официозом обратился к нему:

— Аркадий Матвеевич, я бы попросил вас завтра к утру пригласить ко мне вашего Силантия!

— Это еще зачем? — подозрительно спросил князь.

— Ну как зачем! — пожал плечами Юрлов. — Непогода, чаю, кончилась, стало быть, надо известить власти о происшедшем. Пошлю его на станцию — телеграмму отправлять, авось как-нибудь потихоньку доедет!