Две коровы и фургон дури

Через две недели после того, как Сэм вышла из комы, ей разрешили вставать. Первые шаги от кровати до двери и обратно дались ей нелегко, но уже спустя несколько дней она сама ходила до туалета, а вскоре врачи сказали, что переведут ее из реанимации в обычную палату. В день, когда ее перевели, я впервые познакомился с ее родителями. Если честно, я страшно нервничал и ожидал самого худшего, но, прежде чем я успел вымолвить слово, ее мать взяла меня за руку и сказала:

— Саманта рассказала нам, что с вами произошло. Мы хотим сказать, что не виним вас в произошедшем. Наоборот, нам очень приятно с вами познакомиться. Саманта говорит, что все это время вы не отходили от ее постели.

Я не знал, что на это ответить кроме «Спасибо!». Отец Сэм посмотрел на меня поверх очков. Он напоминал старого строгого учителя, и я не был уверен, что он согласен с мнением жены. Он просто молча кивнул головой и сказал, что пойдет посмотрит, как там машина, а когда он ушел, его жена сказала:

— Не обращайте на него внимания, Эллиот. Он всегда такой с новыми людьми. Стесняется. Он скоро привыкнет к вам, вот увидите.

Сэм выделили отдельную палату с видом на небольшой палисадник, деревья и холмы вдалеке, и через пару дней она попросила, чтобы я принес ей альбом для рисования и мелки, и начала рисовать пейзажи. Поля, на которых пасутся овцы. Деревья с листьями и без листьев. Волны, накатывающие на берег, аккуратные фермы на холме. Одну картинку со стадом коров на заливном лугу Сэм подарила мне.

— Я повешу ее на стену, — сказал я.

Я приклеил ее скотчем прямо над своей кроватью, посмотрел на нее и увидел себя в сапогах посреди луга, увидел птиц, с криком разрезающих воздух над моей головой. Я услышал музыку, звуки рояля — тихие и осторожные, словно их играл кто-то понимающий. Играл, опускаясь в печальные ноты, наклоняясь вслед за звуками. И замирал в ожидании, точно жених у простого алтаря.

А когда я не сидел возле Сэм и не вглядывался в ее картину, отец брал меня на работу с собой. Однажды я попытался объяснить ему, что устал, но он строго прикрикнул на меня — нечего мне сидеть дома и страдать тоску! Так что пришлось мне ехать с ним и делать то, что он мне велел, как и положено хорошему сыну. Он тогда работал в Батеолтоне, в огромном старинном доме с полуразвалившимся теннисным кортом, дырявым парником и заросшим сорняками огородом. В доме жили две сестры, они унаследовали этот дом от своего отца. Они надевали на прогулку бриджи, твидовые полупальто и повязывали на голову шарфы. Одна из сестер занимала во время войны какой-то важный пост, другая была скульптором. Они ревниво охраняли свой мир от посторонних глаз и только холодно кивнули мне, прежде чем объяснить отцу его задание: накопать картошки, убрать во дворе и подстричь тянущиеся вдоль дорожки кусты. Я уселся в тени на перевернутый ящик и стал смотреть, как отец копает картошку.

Я и раньше не наблюдал за его работой, а уж в течение нескольких часов так точно никогда. Он работал медленно, методично окапывая увядшие стебли, вытряхивая на поверхность земли коричневые клубни. Клубни он брал осторожно, как будто они могли разбиться, счищал с них землю и складывал в корзинку. Отец выглядел как часть пейзажа, как еще одно дерево в этом саду. Пару раз он потянулся, чтобы размяться, потер спину, затем снова вернулся к работе. Он не просил меня помочь — казалось, ему вполне достаточно того, что я сижу рядом. Мой добрый, выдубленный ветром и солнцем отец. Я знаю, он тревожился обо мне, но работа помогала ему превратить эту тревогу во что-то хорошее. Он тоже обладал силой и магией — не такой, как мама, но все равно ощутимой, реальной и зримой. Через пару часов отец закончил копать, присел на ящик рядом со мной и налил нам из термоса по стаканчику чая.

— Да, сынок, когда я был молод, все было по-другому. Никогда у меня не было твоих проблем.

— Я вообще не знаю никого, у кого были бы мои проблемы.

— И я не знаю.

Чай был тепловатый, слабый и отдавал железом, я с трудом тянул его, ожидая, что отец скажет мне еще что-нибудь. Но он только вздохнул и покачал головой.

Тогда я сказал ему тихо:

— Папа.

— Что, сынок?

— Прости меня.

— Ну ладно, чего там, — пробормотал он смущенно, — не надо ничего говорить. Только пообещай мне одну вещь.

— Какую?

— В следующий раз, когда заметишь, что к тебе приближается неприятность, перейди на другую сторону улицы.

Я рассмеялся:

— Хочешь, я поклянусь тебе в этом?

— Нет, — сказал отец, — твоего обещания мне вполне достаточно. — Он улыбнулся, потрепал меня по плечу и откинулся на теплую изгородь, подставив лицо солнцу.

Глава 29

Спайк прислал мне открытку. Она пришла утром в самом конце августа. Он не написал, где остановился, но на открытке была изображена гора в Уэльсе, а на штемпеле стояло «Портмадог». Письмо гласило:

Я представил себе, как он сидит в крошечной комнатушке, лижет кончик карандаша, смотрит то в окно, то опять на свои каракули. Может быть, думает о том, сможет ли он когда-нибудь вернуться в Сомерсет, или же ему придется жить в Уэльсе до конца своих дней. Я скучал по Спайку, по его идиотскому смеху, по волосам, которые всегда стояли дыбом надо лбом. И несмотря на все, что произошло, самому себе я мог признаться, хотя бы шепотом, что мне не хватало его безумных идей, авантюр и приключений. Я снова перечитал открытку: «В след месице я приеду забрать кое что, увидемся тогда». Интересно, что это ему потребовалось забрать? Расческу, что ли, забыл у сестры? Коробку с леденцами в доме у дружбана? Шляпу на крючке на смородиновой ферме? Не знаю. Я перевернул открытку и посмотрел на картинку — на склоне горы паслось стадо овец. Они выглядели какими-то жалкими и голодными. Интересно, сколько времени пройдет, прежде чем Спайк решит украсть овец и продать их мяснику из Бирмингема? Пара недель? Я тряхнул головой, прогоняя непрошеные мысли, засунул открытку за уголок зеркала в спальне и отправился вниз. Мы с отцом собирались поработать на ферме, что стоит по дороге на Стейпл-Кросс. Отец решил, что мне довольно прохлаждаться, сидя на ящиках, и что пора начать помогать ему по-настоящему. И может быть, если у меня есть хоть капля разумения, я смогу чему-то у него научиться, чтобы мы могли потом работать вместе.

— Может быть, — сказал я.

— Я так и сказал, — буркнул отец.

Мы сделали себе по паре бутербродов, наполнили термос свежезаваренным кофе, залезли в отцовский пикап и поехали по деревне в сторону холма Хенитон, мимо того места, где Спайк когда-то нашел проклятую дурь, а потом по Берроу-лейн. Папин пикап, похоже, совсем отдавал концы, если судить по доносящимся из-под капота душераздирающим звукам — как будто голодные кошки терзают когтями железную птицу. Ферма находилась практически на границе имения, в котором когда-то жил сумасшедший профессор. Нам было поручено привести кусты в божеский вид. Не знаю, как называется этот кустарник с жесткими ветками, густой листвой и словно бумажными цветами. Старушка-хозяйка попросила нас прополоть его, вырезать мертвые стволы и подстричь по краям. Этим мы и занялись.

Мы проработали пару часов, насвистывая и напевая, а потом отец раскрыл сумку, достал термос, и мы сели на каменную изгородь перекусить и выпить кофе. Воздух был тяжелый, душный, но в его горячих струях вдруг явственно проскользнуло давно забытое ощущение. Если бы его можно было описать в цветах, оно непременно было бы темно-фиолетовым, а на вкус напоминало серебро. На звук это был бы колокольный звон, доносящийся со дна моря, только беззвучный. По крайней мере, вначале беззвучный. Первые полчаса стояла мертвая тишина. А потом разразилось, как сверкающий день, встающий из рассветной зари и охватывающий весь горизонт!