Решальщики. Развал. Схождение

— Алло! Это «Такси-плюс»?.. Мне нужна машинка. Прямо сейчас… Хорошо, пусть будет в течение пятнадцати минут… Поедем?.. К ресторану «Фиолетт», площадь Ломоносова… Я в центре, районный суд на…

Отпрянув от двери, Дмитрий бросился к судейской сумочке. Убедившись, что Валентин Арнольдович продолжает — не на лаврах, но почивать, — он активировал жучка-зажигалку и пихнул в самые сумочные недра.

Затем, озираясь на дверь, спешно набрал номер Купцова и зашептал:

— Купчина! Ресторан «Фиолетт» на Ломоносова знаешь?.. Примерно через полчаса Устьянцева встречается там с Архиповым. По НАШЕМУ делу. Срочно звони Свириденке. И не дай бог, если у вас снова сбойнет техника! Всё, отбой связи…

Дмитрий скинул звонок, подхватил фужер и, упав на стул, принялся старательно косить под невинно-несильно выпивающего.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Санкт-Петербург, 26 декабря, пн.

Ни морозца, ни снежка к новогодним каникулам в Питер так и не завезли.

Более того, когда все прогрессивное католическое человечество отмечало Рождество, в городе на Неве вместо канонической Вифлеемской звезды взошла… вода: Питер переживал очередное наводнение. Причем такого размаха, что гидротехникам пришлось спешно закрыть судопропускные и водопропускные сооружения дамбы. Из-за чего более двадцати судов не смогли ни зайти, ни выйти из городского порта, а паром «Принцесса Мария», с тысячей пассажиров на борту, вынужден был в штормовую погоду болтаться в заливе.

После двухнедельной отсидки этим утром Петр Николаевич Московцев покинул мрачные стены не менее мрачного здания, что на улице Хохрякова [29] и первым делом улицезрел на воле зеленую травку. Равно как «осязнул» — кому-то, может, и противный, а вот персонально ему — уж такой желанный, ибо «вольный», моросящий дождь.

Делом вторым он выцепил взглядом слоноподобный джипарь с машиной сопровождения. Из чрева порождения американского автопрома выглянул собственною персоной господин Комолов и помахал ему рукой: дескать, вали сюда. Настроение Петра Николаевича тут же резко упало, вплоть до полной деморализации, однако деваться было некуда — он поплелся к джипарю и загрузился в салон.

А там, помимо Комолова, в данный момент находились еще двое — вусмерть перепуганный, клеркообразный и мышеподобный мужичонка, в очочках на носу и с портфельчиком на коленях, и грузный седовласый породистый армянин с сильным пытливым уверенным взглядом, от которого буквально разило опасностью.

— Добрый день, — поздоровался голосово сразу со всеми, а вот зрительно ни с кем конкретно Московцев.

Вот только обратного приветствия не удосужился. Вместо оного Комолов с ходу взял быка за рога:

— Как видите, Петр Николаич, мы свое слово держим. Вы — живы, относительно здоровы и — на свободе. Новый год будете встречать, как и положено — в тесном семейном кругу.

— Я… э-э-э… я на подписке, — зачем-то уточнил Московцев.

— Ну, а что такое подписка? Так, пустая формальность. Всего лишь напоминание о том, что в нашей жизни не стоит полностью расслабляться.

— Да-да. Я понимаю. Конечно.

— Я нарочно пригласил сюда уважаемого Самвела, подумав, что вы наверняка захотите лично его поблагодарить?

— А? Что?.. Ах, да-да, конечно, — рассеянно забормотал Московцев, никак не ожидая, что по выходу из застенков его прибудет встречать персона ТАКОГО ранга. — Спасибо вам огромное, Самвел… хм-мм… извините, не знаю вашего отчества?

— Э-э, для друзей нет отчеств, да?

— Да-да, конечно. Спасибо. Если бы не вы… если бы не…

Здесь у Петра Николаевича задрожали губы, в уголках глаз непроизвольно выступили слезы. Сейчас он был бесконечно жалок и неприятен.

И неприятен, в первую очередь, Самвелу.

— Э-э-э-э, перестань, да? Мушчины не плачут, мушчины огорчаются.

— Да-да… конечно… Спасибо…

— Э-ээ… что спасибо? Как говорят в Армении: «Спасиба в горах не греет — дохи из него не сошьешь».

— Мудро говорят в Армении, — оценил присказку Комолов. — Петр Николаевич, надеюсь, вы помните, о чем мы с вами на днях по телефону договаривались?

— Разумеется. Я готов всё подписать. Назовите адрес, куда я и когда должен подъехать.

— Не нада никуда ехать. Всё своё с собой возим, да? — расплылся в фальшивой фарфоровой улыбке Самвел и хлопнул по плечу «мышеподобного».

Тот от неожиданности вздрогнул всем телом, а затем щелкнул замочками портфеля и достал из него некие бумаги и бланки с печатями. Которые взялся поочередно переадресовывать Московцеву, сопровождая краткими комментариями:

— Это дарственная на картину. Поставьте свою подпись, пожалуйста, вот здесь.

Петр Николаевич заозирался в поисках ручки, и Комолов любезно протянул ему свой золотой «паркер».

— Прекрасно. Еще здесь и… вот здесь. Хорошо… Идем дальше: это — ваше обязательство оплатить сумму налога на дарение, исходя из рыночной стоимости… Замечательно. И, наконец, последний документ.

— А это что?

— Обязательство в течение месяца перевести на наш счет пятьдесят тысяч долларов США, — разъяснил за нотариуса Комолов.

— За что? Перевести? — ниже плинтуса севшим голосом спросил обалдевший от подобного натиска Московцев.

— Петр Николаевич, любезный! Для того чтобы вытащить вас из этих стен, нам пришлось сунуть на лапу самым разным людям. А ведь мы — отнюдь не «Эмнисти интернэшнл». Нам нужно как-то компенсировать свои расходы.

Осознавая, что это еще не полное разорение, но уже очень близко к тому, Московцев обреченно поставил закорючку, и нотариус упрятал бумаги обратно в портфельчик.

— Маладец! Джигит! Так и надо расставаться с деньгами. Без сожалений. Деньги — дело наживное, да? Всё. Свабоден. Гуляй. Наслаждайся жизнью. С наступающим.

— Спасибо. И вас также…

Пребывая в состоянии прострации, Петр Николаевич толкнул дверцу, уже занес было ногу над тротуаром, но тут, вспомнив важное, оборотился к Комолову:

— Да, но… А что же я теперь скажу Брюнету? Виктор, он… Он же меня теперь…

— А ничего не говорите. Зачем? В отличие от нас, Виктор Альбертович и пальцем не пошевелил, чтобы вас вытащить. Так что, сугубо на мой взгляд, вы ему ничего не должны.

— Да, но…

— Ты — мужик или баба? — уже не скрывая своего раздражения, вкупе с презрением, вклинился Самвел. — Что ты заладил — «но, да но»?! Иди — и никого не бойся! Это была твоя картина, да? Ты ее — падарил. И твоя жизнь, да? Мы тебе ее падарили. Нармальный обмен, да? Всё, уходи! Не разочаровывай меня, да…

Когда город окончательно поглотили декабрьские сумерки, ресторан «Альфонс» нанес ответный удар, запустив неоновую иллюминацию. В рассеянном ее свете, под моросящим предновогодним дождичком в состоянии легкого нервного возбуждения сейчас курили господа «магистральные» инспектора.

В какой-то момент неподалеку от них остановилась директорская «Таха», заприметив которую, из дверей ресторана выскочил угодливый халдей — он шустро открыл замок, снял цепь и почтительно запустил вип-клиентский транспорт на почетное парковочное место. А таковых, да в таковую пору и погоду на Загородном проспекте, как известно, — «днем с огнем».

Виктор Альбертович выбрался из салона, дотопал по лужам до решальщиков и мрачно поприветствовал:

— Здорова.

— Наше почтение. Погодки-то нынче стоят, а?

— Католическое рождество, хрен ему между…

— Как написал сегодня «Вконтакте» один мой знакомый поэт: «Католики уже опохмеляются, / а я промок по самые по яйца», — хохотнул Петрухин.

Брюнет изобразил на мрачной физиономии подобие улыбки, после чего хмуро поинтересовался:

— Ну что, они подъехали?

— Я бы даже сказал — примчались. Сейчас там под присмотром Вадьки сидят. Записи слушают.

— Записи — это хорошо, — без энтузиазма отреагировал Виктор Альбертович. — А Вадька — это который твой знакомый журналист?