Две коровы и фургон дури

— Ну я…

— Неужели ты думаешь, что сейчас тебя прибегут спасать?

Я в панике завертел головой, и в этот момент из дверей кафе выбежали двое мужчин. Они несли в руках черные бумажные пакеты. Мужчины на ходу вытащили из пакетов револьверы, остановились около «транзита» и наставили револьверы на дверцы машины. Дверцы распахнулись, и из «форда» тоже выскочили двое мужчин. Как только они увидели револьверы, то сразу же замерли и подняли руки кверху. Тут откуда-то появился Поллок, и мы все застыли посреди парковки: одни — с револьверами, другие — с поднятыми вверх руками. Диккенс помирал со смеху, а я вдруг ясно понял, что прямо сейчас обделаюсь от страха.

Поллок первым пришел в себя.

— Диккенс, по-моему, ты совсем рехнулся, — сказал он. — Ты хоть понимаешь, что с тобой сделают, когда поймают?

Диккенс сделал шаг в сторону Поллока и сказал:

— Поймают? Меня? Не ты ли это сделаешь, герой? Да мне вообще насрать на вас, понял? — Глаза его моргали как заведенные, рот дергался совершенно бесконтрольно, вообще казалось, что у него в мозгу яростно режут друг друга клешнями два огромных лобстера.

Я мог сомневаться во всем: в том, что происходящее со мной — не сон, что при мне один инспектор полиции проломил другому башку бейсбольной битой, что двое полицейских держат на мушке других полицейских. Но в одном я был уверен на все сто: Диккенс спятил совершенно.

— Это дело чести, — шипел он, брызгая слюной и наступая на Поллока, — товар тут ни при чем. Понял? Дело не в дури…

— Ну а в чем тогда? — спрашивал его Поллок. — Не забудь, мы знаем про тебя все! И про партию герыча, что ты взял на прошлой неделе в Бриджуотере, и про спиды, которые ты должен забрать в Эйвонмауте…

— Ах так… — протянул Диккенс, видимо совершенно не испугавшись. — Ладно, щас я тебе кое-что объясню, приятель. Никто не смеет мне пакостить, ясно? Хочешь, я засуну ствол тебе в зад — тогда ты быстро поймешь, как я наказываю тех, кто пытается сделать из меня болвана. Хочешь? — Он вытащил револьвер и не глядя выстрелил в одного из полицейских из «транзита». Мужчина заверещал как заяц и рухнул на асфальт, держась за простреленную ногу. — Вот так наказываю, — продолжал Диккенс как ни в чем не бывало…

— Диккенс! — Поллок сделал шаг в его сторону.

Диккенс поднял руку и прицелился Поллоку в голову.

— Показать тебе, как еще я наказываю плохих мальчиков? Ну скажи, что хочешь, чтобы я тебе показал…

— Да ты совсем спятил.

— Я спятил? Вот оно что! Раз я проучил кое-кого, так, значит, спятил? Я-то надеялся вас образумить. Ну нет так нет. Стало быть, я ничего в жизни не понимаю. Мне что-то даже и неловко.

Он повернулся ко мне, и теперь уже я был у него на мушке. Странно, но страха я в тот момент не испытал. Диккенс безумно улыбался мне во весь рот, а я лишь смотрел в аккуратную круглую дырочку, представляя себе ее гладкие полированные стенки и крошечные насечки наверху, там, где отводится назад предохранитель. Я смотрел, как палец Диккенса ложится на спусковой крючок, как огромная капля пота катится по его щеке и исчезает под подбородком. Время растягивалось и растягивалось, секунда превратилась в минуту.

— Ты… — у Диккенса заплетался язык, я с трудом понимал его, — ты поедешь с нами. Я дам вам всем хороший урок… вы не скоро его забудете… — Он опустил револьвер и стер слюну со щек, потом махнул рукой в сторону красного фургона, стоявшего на другой стороне парковки. — Давай, мальчик, шевели ногами. — Он схватил меня за рукав и резко дернул, так что я чуть не повалился, а затем еще наподдал сзади коленом.

В это время один из его качков ножом пропорол шины «форда», а другой залез в кабину фургона Спайка, завел двигатель и быстро выехал с парковки. Мне заломили руки за спину, связали по рукам и ногам и бросили на заднее сиденье красного фургона. Последнее, что я помню, были растерянные, испуганные лица Поллока и двух его людей, стоящих посреди парковки, огромное синее небо и резкие крики канюков, забирающихся все выше.

Глава 23

Надо вам сказать, что моя мама относится к словам с большой осторожностью. Она никогда не бранится, никогда не поминает Господа всуе, но более всего она боится произносить слово «заяц». Если она встречает зайца, то называет его как угодно, но только не «зайцем»: «король полей», «лесной кот», «капустный олень», «толстозадый», «лопоухий» и миллионом других прозвищ, которые она выдумывает на месте. Не знаю, приносит ли заяц беду или удачу или вообще ничего не приносит, но только мама в жизни своей не скажет слово «заяц», хоть режьте ее! Кто-то говорил мне, что в старину ведьмы, пытаясь избежать позорного стула, оборачивались зайцами и сигали в лес. Может быть, в этом все дело?

А я видел, как зайцы весной боксировали друг с другом, стоя на задних лапах. И во сне я часто вижу зайцев, таких любопытных маленьких зверюшек с розовыми носами, которые приглашают меня к себе в норку и бегают кругами вокруг моей головы.

Пока я лежал в отключке в машине Диккенса, мне снились зайцы. Когда меня пропихивали в заднюю дверь, я, похоже, сильно стукнулся башкой об острый угол, так что по дороге я то всплывал из обморока, то обратно погружался в него. Все это время со мной беседовал говорящий заяц, он довольно настойчиво звал меня в какое-то классное место, где с деревьев капало серебро и можно было купаться в озерах росы. Я сказал ему, что устал и хочу отдохнуть. Заяц был хорошо воспитан и не очень настаивал, так что мы с ним сели на кочку и стали наблюдать, как старая облезлая лошадь объедает деревянный столб. Озера росы, серебро на деревьях, лошади, поедающие столбы… У меня есть знакомые, которые обожают толковать сны, но моя мама говорит, что сон — это просто когда разум идет на вечеринку, и я ей верю. Во сне не увидишь будущее, он не откроет тебе твоих собственных скрытых страхов или желаний. Сны — как облака, которые иногда принимают форму людей или животных, не более чем движущиеся картинки, не имеющие особого смысла.

Не знаю, сколько времени я был без сознания, но когда заяц в конце концов махнул на меня лапой и я очнулся, мы все еще ехали. Голова у меня болела страшно, во рту пересохло. Я было подумал, не застонать ли, но вовремя одернул себя. Руки были стянуты за спиной, ноги скручены так, что не пошевелиться. Один из бугаев Диккенса вел машину, сам Диккенс сидел на пассажирском сиденье. Я приоткрыл глаза ровно настолько, чтобы охватить взглядом эту картину, затем снова закрыл их и напряг уши.

Мог бы и не напрягаться. Диккенс болтал не закрывая рта. Слова громыхали, как острые камни, которые трясут в жестянке у вас над ухом. По большей части я не понимал, что он несет: «они его не знают, они его еще узнают, а когда узнают, так ахнут, тогда им придется заново переписать книгу, а потом снова переписать ее, да еще и фильм переделать, а потом им ничего не останется, как поставить долбаный памятник в его долбаную честь». Чем дольше он говорил, тем яснее становилось, что он совершенно сбрендил. Брызги слюны вылетали из его рта и оседали на лобовом стекле, а слова звучали как на проповеди — «искупление», «бедствия», «чума», «гнев», так что, когда фургон подъехал к заправочной станции, мозги у меня закипали от боли и ужаса. Когда машина остановилась, я открыл глаза, поднял голову и застонал, и Диккенс тотчас обернулся ко мне.

— Живучий, мать твою… — сказал он и хлопнул меня по голове картой.

— Ой… — простонал я.

— Лежи смирно, приятель, — сказал Диккенс. — Скоро повеселимся.

— Мне надо поссать… — простонал я.

Водила оглянулся на меня:

— Точно, мне тоже.

Я попытался приподняться:

— Можно?

— Валяй ссы в штаны, еще не то предстоит.

— Ну уж нет, только не в моем, бля, фургоне.

— Где я скажу, там он и будет ссать.

— Но не в моем фургоне, мать твою!

— Если бы не я, ты не сидел бы сейчас в своем гребаном фургоне!

— А ты не смог бы без меня отбить дурь, так что не надо мне мозги скипидарить. Мне пофиг, когда и как этот пидор отдаст концы, но ссать в моем фургоне он не будет.