Грешная женщина

Мелкий сутенер! Хотела бы я поглядеть, как наш субтильный Валерик будет приструнивать эту наглую, бешеную крысу. Не останется ли от него только канцелярский блокнотик? Но свои сомнения я оставила при себе. Тем более что Алисе Валерик определенно нравился. Она так счастливо улыбалась, точно заарканила самого Шварценеггера. «Если больше нет вопросов, — сказал Валерик, — прошу выдать аванс — пять тысяч рублей. По две тысячи за март и одна тысяча — комиссионные». Я хотела было запротестовать, но Алиса уже достала из сумочки кошелек и протянула Валерику деньги с какой-то заискивающей гримасой. Валерик пересчитал деньги, аккуратно доскреб сметану и, пожелав нам всего хорошего, откланялся. Потрясенная, я залпом опрокинула бокал шампанского. «Алиска, где ты раскопала это чудо?» — «Дорогая подружка! Я, конечно, знаю, что ты о себе высокого мнения, но иногда ты меня просто умиляешь. Ты хоть представляешь, на кого работает Валерик?» — «На кого? На райсобес?» Алиса гулко постучала по лбу. «На Алешу-Креста, вот на кого».

Сокрушительное известие. Совсем недавно на курсах я подружилась с невестой Михайлова и надеялась с ее помощью познакомиться с ним самим. Оказывается, проныра Алиса и тут меня опередила. «Ты знаешь Алешу?» — «Почему ты удивляешься?»

Действительно, почему? Мудрено было его не знать. Второй год с этим именем были связаны самые невероятные истории. «Ну, я не так сказала, — поправилась я. — Ты с ним встречалась?» — «Нет, — вздохнула Алиса. Увы! Просто один мой хахаль имеет на него выход. Он похлопотал, и Алеша прислал вот этого Валерика».

Это в корне меняло дело. Если это правда, то у нас действительно была такая «крыша», о которой можно только мечтать.

22 марта.Мамочка умирает! Пришла телеграмма, в ней так и написано: «Мама умирает. Степан». Кто это — Степан? Наверное, какой-нибудь мамин родственник. Вроде у нее был троюродный или какой там брат. Поехала в Торжок. Телеграмма пришла рано утром, а в три часа дня я уже подходила к родному дому. Дощатое многоквартирное строение на взгорке над Тверцой. Много уродливых, «временных» сооружений возвели после войны, это было одно из них. Огромный спичечный коробок с перегородками. Я еще на вокзале почувствовала, как воняет в коридоре. Отсюда я сбежала без оглядки восемь лет назад. Последний раз навещала маму позапрошлым летом, прожила неделю и поняла, что, если задержусь хоть на час, погибну. Старый барак высасывал из меня энергию, точно я попадала в трясину, где каждое лишнее движение грозит окончательным погружением. Воздействие его трухлявых стен было мистическим. Угарный запах подгорелой капусты и сырой рыбы вызывал стойкую тошноту. Но самое ужасное было не это. Самое ужасное было то, что постепенно в голову начинали лезть странные, колдовские мысли о неизбежности и даже желанности этого барачного покоя. Я помнила, как в детстве часами просиживала на корточках у стенки, в закутке между наваленными ящиками, и совершенно не сознавала, живая ли я или уже померла. И вдруг налетали грезы счастья. На захарканный дощатый пол спрыгивал смешной полосатый тигренок, приближался и терся пушистой мордой о мои колени. Потом в конце коридора возникал светлоглазый юноша в нарядном, шитом золотом камзоле. Он был так красив, что душа обмирала. Юноша приходил за мной, манил в волшебную страну, и я разрешала ему погладить своего тигренка, но еще не готова была к дальнему путешествию. Я умоляла царственного юношу подождать годок, пока мне исполнится хотя бы двенадцать лет…

У дома на ветхой скамеечке грелись на солнышке две столетние бабки, которых старость сделала близняшками. Два высохших, морщинистых ошметка с человеческими глазами, завернутых в подобие ситцевых халатов. При моем появлении они обе сделали одинаковое движение, словно собирались упасть. Я задержалась около них. «Здравствуйте, бабушки! Я к Марии Ивановне приехала. Как она?» У старушек одновременно открылись беззубые рты. «Да ты ведь ее дочь, Танюха, а?» — «Да-да… но что с ней?» Вперебой они загомонили:

«Шибко занедужила твоя матушка, шибко! Третьего дня в магазин шкандыбала, а ныне пластом лежит. Дак беги к ней скорее, попрощайся с родительницей!»

Я одарила благостных старушек плиткой шоколада и вошла в дом. Как и ожидала, капустно-рыбная вонь чуть не свалила с ног. Взбежала по скрипучей деревянной лесенке на второй этаж и ткнулась в родную дверь. Квартира была из двух комнат, столовой и спальни, матушка лежала на кровати, укутанная в серенькое одеяльце. За столом сидел незнакомый мужчина лет шестидесяти. Матушка то ли спала, то ли была в забвении, но дышала. В уголках губ белые катышки, остренький носик озорно посвистывает, втягивая и выпуская лазоревый пузырек. Я долго смотрела на нее, не имея сил сдвинуться с места. Я бы ее и не узнала, если бы не понимала, что это моя мать, и никто другой. Мужчина покашлял, чтобы привлечь мое внимание, сипло произнес: «Прибыла, значит, Танюха. Ну и хорошо. А то уж мы замаялись с ней». «Вы кто?» — «Ай не помнишь? Ведь мы с твоим батяней не одну литру усидели. Степан я, родич твой. Телеграмму-то я тебе выслал». — «Ага. Что с мамой?» — «Сама видишь. Отбывает Маша». — «Но почему здесь, не в больнице? Что с ней случилось, вы можете объяснить толком?!»

Степан обиженно засопел, он был не совсем трезв. Да я и не помню, чтобы в этом бараке встречались совершенно трезвые мужчины. «Удар у ней был прошлой ночью. Врача вызывали, да что теперь врач. Поглядел, пощупал, обещал перевозку прислать. Так и присылает до сей поры. Я уж сутки дежурю исключительно по христианскому милосердию. А ты вместо спасибо сказать вона как кидаешься!»

Мама вдруг захрипела, лицо ее побагровело, но глаза не открывала. Я ее подхватила, пытаясь положить повыше, поудобнее, в моих руках она забилась мелкой дрожью и из полуоткрытого рта вместе с кислым, ацетоновым запахом вырвался стон. У меня закружилась голова, и я опустилась на табуретку. «Не тревожь понапрасну, — посоветовал Степан. — Дай спокойно уйти». Минуты через две мама снова взялась тужиться, из уголка рта на подбородок, на шею потекла розоватая жижа. Я вытерла ей рот своим платком. Подумала: может, ей водички?

Степан принес чашку, помог приподнять мамину голову. Осторожно, по капельке я пускала в нее воду. Мама жадно зачмокала и проглотила. Степан наставительно буркнул: «Дочку никто не заменит для матери. Вишь, и напоила напоследок». — «Не дыши на нее, урод, — зашипела я. Перегаром задушишь!» — «Не-а, она запахов не различает. Что навоз, что одеколон французский, ей теперь все одно».

Больше всего мне хотелось в этот момент вмазать по его пьяной коричневой роже, и он это понял по моему взгляду, попятился, сокрушенно бормоча: «А-я-яй, Танюха, как же тебя злоба крутит, да в такую скорбную минуту. Сразу видно, Плахова, окаянное ваше семя!» — «Прости, Степан, не в себе я! Испугалась». — «Бояться-то чего? Обыкновенное дело — смерть». Когда я снова обернулась к маме, ее уже не было в комнате. Бледно-голубой язык вывалился изо рта, а глаза она так и не сумела открыть, чтобы в последний разок поглядеть па дочь.

Два дня прошли в похоронной горячке, на третий — я с мамой простилась. Жила это время в гостинице, ни с кем не общалась, кроме Степана, много спала. Ни разу не заплакала. С самого начала была какая-то жуткая усталость. Все люди, с которыми по необходимости встречалась, казались на одно лицо. Кроме опять же Степана. С ним мы подружились. Он с утра заходил в гостиницу и весь день был при мне. Я его поила и кормила. За день он выпивал литр водки и неимоверное количество пива. Но пьянее, чем в первую встречу, не был. Он мне здорово помогал одним своим присутствием. Если бы еще побольше молчал. Но молчать он не умел. Степану оказалось не шестьдесят, как я сперва подумала, а семьдесят два года. Он жил бобылем в пятистенке на окраине Торжка и предложил устроить поминки у него, обещая все хлопоты взять на себя. Меня это устраивало. Какие там к черту поминки! Я мечтала только о том, чтобы все поскорее закончилось, чтобы удрать в Москву. Маму свезли на тихое кладбище в пяти километрах от города. Мне там очень понравилось: сосны, просторно, чудесный вид на реку, чистый воздух. Я бы и сама там с удовольствием осталась, но живых у нас пока не хоронят. У могилки, пока трое кладбищенских работников споро закидывали яму землей, Степан деликатно поддерживал меня под локоток. Я в этом не нуждалась, но было приятно, что рядом сочувствующий человек. Провожали маму трое пожилых женщин, соседки, и мы со Степаном. С кладбища на автобусе поехали к нему. Стол был приличный: холодец, пироги, всякие соленья, на горячее — жареная курица. Хозяйничала племянница Степана по имени Даша, женщина лет сорока с рябым лицом. Когда гости наелись и ушли и мы остались втроем, я спросила у Степана, сколько ему должна за все про все. Даша, услышав вопрос, тут же убежала в сенцы, а дядя Степан, выпивший в этот день больше обычного, почему-то молчал, печально глядел на меня. «Ну, сколько, сколько? — поторопила я. — Ты чего тянешь, Степан?» — «Как без мамани жить будешь, коза? Ты подумала?» Я и рассмеялась ему в лицо: «По-твоему, я до этого при ней жила? Опомнись, дяденька! Я вольная птица, мне сам черт не брат». — «Уж вижу, что вольная. От такой воли как бы не околеть до сроку». — «Ты чего, Степан? Какая муха тебя укусила?»