Ходи осматриваясь

Наша пантомима продолжалась не больше пяти секунд, однако от Натальи конечно же не укрылась. Между бровями собралась сердитая складка, уголки губ кисло опустились книзу. Ну и ну! — хмыкнулось во мне. Я не обольщался, что бы ни вызвало ее досаду, к ревности это имело такое же отношение, как одеяло муллы Насреддина к уличной драке. Скорее всего, ее чисто по-женски уязвил непочтительный жест Веры. Но говорить было не о чем, предмет представлялся слишком ничтожным, чтобы как-то на нем зацикливаться. Я решил попросту не заметить выразительной гримаски. Тем более что гомонящий люд стал уже сливаться в неорганизованную толпу и потек в зал.

Фильм не оправдал моих ожиданий — во всяком случае, возвращению к нормальной жизни он никак уж не мог поспешествовать. Наверное, лента была хороша, возможно даже гениальна, и просто пришлась не под настроение. Нехитрый сюжет разворачивался медленно и вязко. Он, страдающий сексуальной немощью, тужился угадать в ней некое особое избранничество, она, простодушная дурочка, невесть чем маялась и многозначительно хлопала глазами, а разноликая массовка кружила вокруг и вкручивала их в гнилостный омут общественного бытия. Где-то за кулисами пустых диалогов и жестов должно было, видимо, закипать подлинное действо и буйство собственных мыслей и чувств зрителей. Я смотрел, слушал и честно пытался проникнуться. Но вскоре это мне прискучило, и я ушел вовнутрь себя, где мороки и так накопилось хоть отбавляй.

Наверное, мне следовало прислушаться к нашему обоюдному самочувствию и проводить Наталью домой сразу же после просмотра. Но на Садовом я повернул налево и, хотя по пути она робко пыталась опротестовать мое самочинное решение, все-таки привез ее к себе.

Идея оказалась далеко не удачной. Между нами словно пролегла невидимая расщелинка, из которой сильно тянуло холодом. Я не мог взять в толк почему. Она ли заражала меня непонятной нервозностью или я ее? От ужина Наталья отказалась. Я приготовил пару бутербродов, заварил чай. Мы сидели, курили и обменивались скупыми репликами точно в вокзальном буфете. Потом будто черт меня дернул — я заговорил о Милином несчастье и о последовавшем в тот же вечер нападении на меня самого. Прозвучало это как-то сиротливо. И она отреагировала подобающим образом: охнула и искренне пожалела меня и Милу. Я раздраженно выругался про себя и все еще мысленно каялся, что затронул эту неуместную тему, когда она неожиданно проговорила:

— Не понимаю, зачем тебе встревать в это дело? Милиция скорее разыщет, разве у них возможностей не больше?

— Как это не понимаешь? Мне что, сидеть сложа руки и ждать у моря погоды?

— Но ведь ты не сыщик, — справедливо заметила она и вздохнула. — У тебя ничего не получается. Больно смотреть, как ты бьешься головой об стену и набиваешь шишки.

— Ничего, шишки добавляют мудрости. — Я усмехнулся. — Зато теперь уж точно знаю, откуда все исходит.

Она вскинула голову, пытливо посмотрела на меня и, помедлив, растерянно спросила:

— Знаешь?.. Так скажи им — в милиции, я имею в виду.

Я смешался и пожал плечами.

— Может быть, у тебя… — она запнулась, но договорила: — Есть еще какой-то интерес в этом деле?

— Интерес? Какой тут может быть интерес?

— Не знаю. Мне показалось, что ты что-то ищешь.

— Черт побери, конечно, ищу, — возгласил я. — Я ищу друга.

— Да, разумеется. — В том, как она это произнесла, мне почудилось странное сомнение.

— Послушай, — набычился я, — кажется, теперь уж я ничего не понимаю.

— Да ладно, — попыталась она уклониться, — оставим это.

— Нет уж, — я невольно повысил голос, — проясни, пожалуйста. Что подразумевается под моим особым интересом?

Длинные ресницы взметнулись вверх и почти зацепились за брови. Похоже, мой тон ей не понравился. Она с нескрываемым раздражением посмотрела на меня и нехотя промолвила:

— Наверное, я не так поняла. Разве ты не просил ее, жену своего друга, что-то схоронить от милиции? Кажется, пленку или что-то вроде. Я не прислушивалась, но…

Мне стало не по себе. Из тихого омута роем повыскакивали чертики и заметались в клетках серого вещества. Я судорожно выдернул сигарету из пачки, прикурил с пятой попытки, жадно затянулся и поперхнулся. Я понимал, что сейчас сморожу глупость, но чертик уже сидел на кончике языка, и я не удержал его:

— Твой звонок… в тот вечер? Он был… он был так уж необходим?

Она ошарашенно уставилась на меня.

— Какой звонок? О чем ты?

— Ты никому ничего не говорила?

— Кому? О чем? — воскликнула она, похоже, никак не врубаясь. — Боже мой, что с тобой происходит! — Потом она вдруг вскинулась, будто налетела на стену, глаза ее сузились, и в голосе проступило едва сдерживаемое негодование: — Постой… Кажется, меня в чем-то подозревают?

Господи, что я горожу, подумал я, внезапно трезвея. Треклятая пленка! Дурацкий разговор, зачем я его завел и с чего сам так завелся? Я ведь уже прошел через это, все продумал и передумал. При всех раскладах она была столь же далека от банковских козней, как я от папы римского. Я протянул руку, накрыл ладонью ее тонкую красивую кисть и, помотав головой, точно отгоняя наваждение, сокрушенно признал:

— Ты тысячу раз права, прости. Со мной и вправду бог весть что происходит. Я не хотел тебя обидеть.

Она высвободилась, мягко, но решительно. В глазах застыла арктическая стужа.

— Я сама виновата, — глухо, будто себе самой, проговорила она. — Зря я влезла. Какое мне дело до всего этого.

Действительно, какое ей дело до этой чертовой пленки. И до Милы, и до Бориса, да и в немалой степени, наверное, и до меня. Я враз осознал, как запросто могу ее потерять… Или нельзя потерять то, чего не имеешь?

Потом мы тягостно и натуженно заминали идиотскую размолвку. Я предпринял попытку растопить образовавшийся лед веками испытанным способом, склонив ее к любовным утехам, но она выскользнула из зазывных объятий и, точно спохватившись, заторопилась:

— Нет-нет, извини. Отвези меня, если не трудно. В двенадцать я жду международного звонка.

— Ничего ты не ждешь, — сказал я. — Но пусть будет по-твоему.

Наконец наступил понедельник. Остались позади пустые и бестолковые выходные. Любопытно, что даже в отпуске я обзывал их выходными. Утро выдалось ясное. Солнце мягко вползало в окно, обещая хороший день. Я позвонил Саше и опять нарвался на автоответчик — механический секретарь равнодушно проглотил мою жалостную мольбу. Мне действительно позарез нужна была хоть какая-то ниточка, ведущая к Дарье Мартыновне. Я решил, что позднее пробьюсь в агентство и выясню, куда задевалась эта Ариадна мужского пола, наскоро позавтракал и погнал в редакцию.

На перекрестке у светофора рядом остановилась элегантная «Тойота». Дамочка за рулем чем-то смахивала на Наталью, или, может быть, просто холодный просверк из-под длинных ресниц всколыхнул память о вчерашней встрече. И я забарахтался в невеселых мыслях. Позвонит она или не позвонит? Разлад возник на пустом месте и, по идее, не стоил выеденного яйца, но пойди угадай, с какой ноги она встанет и что ей втемяшится в голову. Некоторое время я размышлял о непредсказуемых движениях женской души. Потом сказал себе: ладно, посмотрим, и через эту универсальную обнадеживающе-утешительную лазейку выдрался из меланхолического состояния, сосредоточив внимание на дороге.

Перво-наперво следовало разобраться со злополучной пленкой. Едва переступив порог редакции, я понесся в фотолабораторию. На месте оказался лишь один из наших умельцев, губастый, с утра уже взъерошенный Василий. Я передал ему кассету, попросил отпечатать по снимку с каждого кадра и, по возможности, срочно.

— Ясное дело, срочно, — добродушно проворчал он, — раз уж вам даже в отпуске неймется. Через часок устроит?

Потом я заскочил в приемную. Шеф отсутствовал — раньше трех его сегодня не ждали, но он оставил для меня помеченные красным начальственным карандашом акты Счетной палаты. Я забрал их с гранками своей статьи и заперся в своей каморке. Покорпеть пришлось немного: потребовалось убрать пару-другую абзацев, кое-что вписать и где-то уточнить цифирь. Я управился за час, забросил материалы Леночке и поспешил к Васе. Снимки были готовы.