Катастрофа на шоссе

– Неужели ушел? – ехидно засмеялся Лазинский.

– Да.

– Куда же, товарищ капитан?

Зеленая «победа» свернула на проселок.

– Далеко. Я бы сказал за реку.

– За какую еще реку?

Шимчик не ответил, зеленая машина остановилась, Стеглик и Бренч вышли и дожидались остальных. Метрах в ста начинался лес. Через пять минут они уже были на полянке. Вот и дача. Все двинулись к дому. Стеглик впереди, Лазинский – замыкая шествие. Они подошли к дверям, капитан Шимчик, с бледным, напряженным лицом, остановился и, переведя дыхание, словно после большого физического напряжения, приказал:

– Товарищ лейтенант, приступайте!

Бренч достал инструмент. Где-то неподалеку свистела сойка, дятел стучал по дереву. Молоток ударил по долоту, замок не поддавался. Вспотевший лейтенант еще долго возился, но вот наконец сказал:

– Готово! – И распахнул дверь.

Шимчик взглянул на Лазинского, пригнулся и переступил порог. В полумраке можно было разглядеть двухъярусные нары, плиту, стол, полку. На столе стояла керосиновая лампа. Он зажег ее.

– Там! – бросил Шимчик.

Под нижними нарами лежало тело, прикрытое плащом. Из вишневого портфеля, лежащего рядом, выглядывала пижама. По сосновому дощатому полу расползлось засохшее темное пятно.

Губы Стеглика беззвучно шевелились.

– Что вы сказали? – спросил его Бренч.

– Кровь, – прошептал Стеглик и поспешно выскочил из дома.

– Вот он, ваш Баранок, – покачал головой капитан Шимчик, – о Шнирке не печальтесь. Он жив и здоров.

Лазинский молча застыл на месте, пытаясь овладеть собой. Не удалось. Оп повернулся и, не говоря ни слова, вышел вон.

14

В первом часу обе «победы» уже возвращались в город. Шимчик и Лазинский свое дело на даче закончили, там остались срочно вызванные врач и два криминалиста; они собирали отпечатки пальцев и делали опись. Стеглик и Бренч опять ехали в первой машине; инженер сидел, обхватив лицо ладонями. Во второй машине скорчился Лазинский. Он был смущен и молчалив. Изредка поглядывая на Шимчика, Лазинский думал: «Не страшно, что во мне кипит желчь и разыгрались нервы, страшно, что я завидую ему, что я не заметил его вчерашней, кажущейся апатии. Он не уделял никакого внимания химзаводу, хотя каждый на его месте бегал бы туда и допрашивал директора, сотрудников, шоферов, кого придется, всякого, с кем Голиан сказал хоть слово. Он этого делать не стал, Он сидел над открыткой из Швейцарии, над бумагами из портфеля Голиана, колдовал над горстью земли в коробочке, изучал, казалось бы, не имеющую значения телеграмму неизвестной Вероне, короче – он видел только Голиана, те пункты, где его поступки становились противоречивыми… А я, безумец, искал только Баранка, гонялся за призраком. Гаверла выдвинул теорию, и я готов был тогда же поклясться, что Шнирке – убийца, а Шнирке оказался жертвой. Если убитый (Лазинский уже сомневался) действительно Баранок. Когда старику все это пришло в голову? Вчера вечером он лишь намекал, а утром, приехав на завод, уже был уверен, знал, что мы найдем в этой халупе. Говорил о реке, ждал своего триумфа и забавлялся моей трепотней. И сейчас забавляется моим молчанием. Я для него молокосос и шляпа!»

Машины остановились перед опущенным шлагбаумом. Приближался товарняк. Шимчик подошел к первой «победе», попрощался с инженером и велел Бренчу пересесть к Лазинскому. Шлагбаум подняли, он вернулся и сказал шоферу:

– На маленькой площади сверните направо. На Боттовой остановитесь. Поехали.

Анна Голианова гладила на кухне. Двери в квартиру не были заперты, они вошли, и капитан Шимчик громко поздоровался:

– Добрый день. Это мы. Женщина вздрогнула и обернулась.

Было заметно, что она плакала. За ее спиной – настежь распахнутое окно, за окном большое старое дерево, под тяжестью крупной спелой черешни сгибаются книзу ветки. Анна сказала:

– Готовлю ему костюм. Он у него был единственный. Недавно купил, он хотел, хотел…

Шимчик кивнул и спросил:

– Где у вас ванная? Покажите. – Она не двигалась. – Поскорее, пожалуйста, мы спешим, – поторопил он.

Женщина послушалась, они очутились в тесной темной комнате, капитан наклонился и, отворив дверцу топки, осветил ее нутро фонариком. Там лежали щепки, скомканная газета и небольшое поленце. Он осмотрел раковину и ванну.

– Вы говорили, что не спали, когда ваш брат вернулся от Бачовой. Он умывался не дольше, чем обычно?

– Как всегда.

– Да или нет? – перебил ее капитан Шимчик.

– Нет, по-моему, не дольше.

– Вы с тех пор не убирали в ванной комнате?

– Нет.

– А он?

– Нет, ведь уже… ведь он уже не мог…

– Он позавчера не приносил грязную рубашку? Анна Голианова молча покачала головой.

– Грязную, испачканную кровью рубашку?

– Нет.

Шимчик смотрел на Голианову, Бренч и Лазинский с удивлением заметили печаль в его глазах и поняли, что ему жаль эту несчастную одинокую женщину.

– Так, а теперь зайдем в его комнату, – нарушил он тягостное молчание.

В комнате инженера горела высокая свеча. В полумраке зашторенной комнаты отрешенно и смиренно взирали со стены Юдифь и Христос.

Сестра погибшего стояла посреди комнаты. Шимчик просил ее повторить вчерашние показания, действительно ли эти картины оставил предыдущий жилец Ульрих. Она не колеблясь подтвердила.

– И вы оставили их на старых местах?

– Да, – ответила она. – Совсем не трогали…

– Не трогали?

– Нет, – в голосе Анны Голиановой была все та же убежденность.

– Отлично. Отойдите, пожалуйста. И вы, товарищ Лазинский, тоже. Лейтенант, дайте мне нож.

Он отодвинул ковер. Паркет под ним был темный и немытый, его запущенность резко контрастировала с чистым полом на открытых местах.

– Пожалуйста, – протянул Бренч складной ножик.

– Нет! – закричала Анна Голианова и бросилась к нему. – Нет, умоляю вас, нет, я сама, я…

Шимчик кивнул, Бренч молча подал ей нож. Она всунула лезвие в щель и нажала. Несколько планок сдвинулось, открылась небольшая пустая полость, в ней – пыль. Шимчик опустился на колени и внимательно огляделся вокруг: взгляды портретов перекрещивались на открытом тайнике.

Лазинский затаил дыхание, глаза его блестели, он откашлялся и перевел дух.

Женщина сказала:

– Смотрите, ведь там же ничего нет.

Шимчик встал и схватил ее за плечи.

– Спокойно, – приказал он. – Никакой истерики. Вы это скрыли… Кто вам говорил о тайнике?

– Брат, – прошептала она и попросила воды. Бренч принес стакан, женщина напилась и стала объяснять: – Это было… Мы жили здесь уже почти месяц, брат сказал, что все надо уничтожить… хотел сделать это сам, но боялся вас… Он просил, чтобы я простила его, просил меня это сделать.

– Дальше!

– Я послушалась. Ужаснулась, поняв зависимость между отъездом Ульриха и нашим переездом сюда, но…

– Куда вы все подевали?

– Я все бросила в реку. Там был какой-то аппарат и небольшая коробка. Я сделала все в тот же самый день, было воскресенье, дождливое осеннее воскресенье, я дождалась вечера, вышла… Я все бросила в реку, где-то на полпути между железнодорожным мостом и стадионом. Дежо говорил, что там глубоко…

Ее руки бессильно повисли, она покачивалась.

– Ульрих когда-нибудь работал на химическом заводе?

– Давно, во время войны и какое-то время после войны. Потом преподавал.

– Он с Сагой встречался?

– Дежо однажды говорил, что они вместе играли в карты.

– И ваш брат с ними?

– Иногда, но это было, еще когда мы жили на старой квартире.

– Откуда ваш брат знал Ульриха?

– Его назвали брату в Мюнхене. Но лично их познакомил пан Сага.

Шимчик посмотрел на картины, закурил и сказал:

– Идите приведите себя в порядок, поедете с нами.

Кивком головы он приказал Бренчу следовать за ней.

Потом сел, его лицо было замкнутым и опустошенным, никакой радости, никакого облегчения. Никакой радости, по крайней мере сейчас.