По остывшим следам [Записки следователя Плетнева]

Я с большим трудом выпросил у Чижова машину, взял с собой Каракозова, — отправляться одному в такое путешествие было рискованно. Вечером, уже в темноте, мы подъехали к селу, где жила мать Галины, и отыскали ее избу. Подойдя к ней, обратили внимание на красные всполохи внутри баньки, которая стояла невдалеке, и заглянули в нее. Там никого не было. На полу темнело какое-то устройство, под ним горела резина, а в поставленный рядом бидон монотонно падали капли.

— Самогон варят… — шепнул Каракозов.

Мы постучали в избу. Отворила нам пожилая женщина.

— Здесь живет Ян Карлович? — спросил я.

— Жил когда-то, — ответила она.

— А сейчас он где?

— Не знаю… Должно быть, у себя, в Молдавии, а может, и здесь где-нибудь…

— Давно вы его не видели?

— Давненько…

Больше спрашивать хозяйку было не о чем. Мы постояли в горнице, посмотрели по сторонам и двинулись к выходу. Я взялся за ручку двери, нажал на нее, но дверь не открылась. Почувствовав, как по спине побежали мурашки, я повернулся к хозяйке:

— Кто закрыл дверь?

Хозяйка стояла, подняв подол передника к лицу, и молчала.

— Кто закрыл дверь?! — переспросил Каракозов.

— Не знаю…

— А самогон кто варит, тоже не знаете?!

— Самогон? Какой самогон?

— Сейчас покажу какой!.. — пригрозил оперуполномоченный и изо всех сил толкнул дверь плечом.

В сенях что-то загремело, дверь открылась, и я увидел рядом с ней, на полу, обрезок доски…

Мы вышли из избы. Кругом было пустынно и тихо. В баньке уже ничего не горело, не булькало. Поравнявшись с ней, Каракозов чиркнул спичку и возмутился:

— Успели черти, все унесли…

— Согласись, однако, что это работа не Яна, его здесь не было, — сказал я и направился к машине.

Утром Галина снова пришла в прокуратуру и сообщила, что Ян опять не ночевал.

— Вы, наверное, посадили его? — спросила она. — Если он сидит, то мне в Ленинграде делать нечего…

— Нет, он не арестован, — ответил я. — Поживите здесь еще несколько дней. Только позванивайте.

Галина звонила исправно. Новостей у нее не было, а Каракозов оценивал эту ситуацию так: «Ян боится, что его схватят, но встречи с Галиной все равно будет искать, — ему надо знать, какие вопросы ей задавали и что она сказала. Наиболее вероятно, он установит контроль за автобусами, уходящими на Волосово. Если она придет на автовокзал, он расценит это как окончание работы с ней и не удержится, подойдет».

Еще до выезда в Волосовский район Каракозов начал изучать население монастыря. Он шел самым безопасным путем: брал домовые книги и просматривал их. Но книг оказалось много, и Каракозов нервничал. Тем не менее ни к дворникам, ни к активу дома он не обращался: полной уверенности в том, что они не разгласят цель его работы, у него не было. Приступая к осмотру домовых книг, он решил выбирать только прописанных мужчин, потом подумал и пришел к выводу, что нельзя оставлять без внимания и выписанных: они могли приезжать сюда к друзьям и знакомым, жить у них и заниматься чем угодно. Пришлось идти сплошным порядком. Сотни фамилий промелькнули за эти дни перед его глазами, сотни специальностей, и каждую приходилось примерять к делу. В конце концов он отобрал четырех человек, которые по возрасту и профессии могли представлять для следствия интерес. В паспортном столе он отыскал фотокарточки этих людей, и тут его внимание остановилось на одном из них — Александре Федоровиче Гущине, автослесаре 35 лет. Гущин был круглолиц, белобрыс, над его левой бровью темнела родинка.

Каракозов сразу сообщил мне о своей находке. Я долго рассматривал фотографию. Не верилось, что на ней изображен человек, которого мы так долго искали. В этом надо было убедиться.

— Предъявить сторожам? — спросил я у Каракозова.

— Можно, — ответил он. — Живых они боялись, а на фотографиях, глядишь, и узнают.

Я вызвал сразу обоих сторожей. Они пришли, как приходили до этого много раз, готовые сказать, что никого не встречали, и подтвердить свою верность принятым обязательствам. Но вопреки их ожиданиям, я не задал им обычных вопросов. Диньмухамедову я предложил выйти в коридор, а Тимофеева оставил в кабинете. На лицах обоих сторожей отразилась тревога — они силились понять, что их ждет, и не могли. Еще больше заволновался Тимофеев тогда, когда я пригласил в кабинет двух понятых и объявил, что им предстоит присутствовать при опознании. Однако тревога эта была недолгой. Увидев, что я кладу перед ним фототаблицу, он вздохнул с облегчением, нацепил на нос очки и сразу ткнул пальцем в лицо Гущина:

— Вот он, гражданин следователь! Точно, не ошибаюсь. Эх, гад поганый! Сколько из-за тебя честным людям неприятностей… А пузатого не вижу. Нет его, и Кости нет… Я не ошибаюсь, гражданин следователь?

Оформив протокол опознания и выпроводив за дверь Тимофеева, я пригласил Диньмухамедова. Ему была предъявлена другая таблица, где фотографии располагались в иной последовательности. Поморгав глазами и покряхтев, Диньмухамедов тоже указал на Гущина:

— Он, гражданин начальник. Тот, который приезжал в конце июля, Сашка. Но Боба и Кости здесь нет.

Теперь сторожам можно было верить. Они говорили правду. Сколько недель шел я к этой правде, то осторожно, то смело, то замедляя, то ускоряя шаг! Я был уверен, что рано или поздно приду к ней, и вот свершилось! Может быть, с небольшим опозданием. Но разве хоть минуту я сидел сложа руки, разве делал что-нибудь лишнее, ненужное? Нет, все было необходимо. Даже ожидание помощи от сторожей…

— Ну что, Сережа? Будем ждать возвращения товарищей из командировок или двинем дальше без них? — спросил я у Каракозова, отпустив сторожей. — Давай попробуем. Вначале обыск, потом допрос, предъявление на опознание Ершову, очные ставки и… арест? Неужели мы подошли к этой стадии?

— На какое время вызывать Ершова? — спросил Каракозов.

— Часов в семь утра начнем обыск… пока то да се… Давай часов на двенадцать.

Ровно в 7.00 мы подошли к переоборудованной в квартиру монашеской келье, которую занимала семья Гущина — он, жена, сын шести лет. Постучались. Послышался плач ребенка, потом женский голос спросил:

— Кто?

— Прокуратура, — ответил я. — Откройте!

В замочной скважине щелкнул ключ, дверь открылась.

На пороге стояла молодая женщина с заспанным лицом.

— Вы к кому?

— К Гущину Александру…

— Он еще не проснулся…

— Разбудите.

Женщина подошла к двуспальной кровати и растолкала мужа. Он сел, спустил на пол ноги и некоторое время смотрел на гостей, встряхивая головой.

— К тебе, — сказала ему жена.

Гущин снял со спинки стула брюки, не торопясь натянул их.

— В чем дело? — спросил он, немного придя в себя.

— С обыском к вам, — ответил я.

— Санкция есть?

— Ознакомьтесь с постановлением.

Гущин взял его, прочитал, закурил.

— Где расписаться?

— Вот здесь.

— Обыскивайте…

— Допрыгался, — тихо сказала жена и отошла к кроватке мальчугана.

Обыск длился недолго. Квартира состояла из одной комнаты и ниши. Ниша оказалась забитой бутылками из-под портвейна и водки. Комната была обставлена просто, и ее осмотр ничего интересного не дал. Я забрал у Гущина только записную книжку, в которой имелись адреса тети Тани, Яна Карловича Густавсона, какого-то Коли с Пулковского шоссе, Виктора с Баскова переулка…

— Ну что ж, поехали, — предложил я, и Гущин, не говоря ни слова, стал одеваться.

В прокуратуре он молчал и только у шофера такси Ершова, опознавшего его, спросил:

— Не ошибаетесь?

— Нет, это были именно вы, — уверенно ответил Ершов.

Я объявил Гущину протоколы опознания его фотокарточки сторожами. Гущин поморщился, но не проронил ни слова.

На очных ставках с Ершовым, Тимофеевым и Диньмухамедовым он тоже больше слушал, чем говорил. Попытки расположить его, показать ему нелепость отрицания вины никаких результатов не дали. Я взял у Гущина отпечатки пальцев, попросил Каракозова отвезти их на экспертизу, получил санкцию на арест и привел ее в исполнение.