Мальчик на качелях

Огонек в зеркале переместился куда-то вниз.

– Это важно?

В колеблющемся свете Логвинов заметил две глубокие складки, перечеркнувшие ее лоб. «А черт его знает, что тут важно, а что нет», – подумал он.

Они проезжали мимо ярко освещенной витрины продуктового магазина, и Логвинов отчетливо увидел сморщившееся, как от боли, лицо Клейменовой.

– Остановите машину, – попросила она.

Он резко вывернул руль вправо и остановился.

– Вы расскажете нам только то, что сами сочтете нужным… – начал он, но в это время с заднего сиденья послышались приглушенные рыдания.

До него доносились лишь отдельные слова, обрывки фраз.

– Я любила его, – всхлипывая, говорила Клейменова. – Это был красивый, сильный человек. Лучший из всех, кого я знала… Я была счастлива, когда находилась рядом с ним… Господи, ну почему я не настояла на своем! Пусть бы он был недоволен первое время, зато потом… Ему казалось… Я уверена, что он внушил себе, будто до сих пор любит свою покойную жену. Он был в плену привычки. Фантазер… Нет, она, наверное, была неплохой женщиной, была достойна любви. Но ведь все это в прошлом…

Логвинов вспомнил фотографию, висевшую над письменным столом, вспомнил женщину, снятую рядом с сыном. «Интересно, видела она этот снимок? – подумал он. – Скорее всего нет».

– Наши отношения оставались неопределенными долго, – продолжала Клейменова уже более связно. – Слишком долго. Два года я любила его, а он два года знал это и боялся. Боялся чувствовать ко мне что-то большее, чем симпатию. Мы встречались тайком, как первокурсники, да и те по нынешним временам не злоупотребляют конспирацией. А мы, как дети, делали вид, что встречаемся случайно… Я знала, что его тянет ко мне… Я поджидала его на улице после занятий, а он придумывал себе дела на кафедре, если мои часы заканчивались позже обычного. Я любила его, хотела быть с ним. В счастье, в горе, везде и всегда. Хотела быть его женой, создать семью и ждала, ждала… Он боялся разницы в возрасте, боялся, что нам помешает сын, – чего он только не боялся… Господи, на что уходили дни, месяцы, годы! – Она закрыла лицо рукой. Зажатая между пальцами сигарета заметно дрожала. – В день отъезда я сказала ему все – не могла больше играть роль влюбленной девочки в свои тридцать семь… А он… В тот вечер он был легкомыслен, как ребенок. Шутил, смеялся, принес в купе бутерброды, минеральную… – Клейменова прислонилась головой к боковому стеклу, а Логвинов смотрел через зеркало, как догорает в ее пальцах сигарета. – У меня не было никакого желания ехать в санаторий, хотела остаться, но он сказал, чтобы я дала ему время подумать, разобраться в себе… Мы договорились, что он встретит меня и все к тому сроку решится. Я не могла настоять на своем…

– И чтобы не оказывать на него давления, вы составили такой текст телеграммы?

Клейменова кивнула.

– Если бы я осталась, он был бы жив. Мы бы еще могли быть счастливы…

– Вы хорошо знали его сына?

– Нет.

– Почему же вы считаете, что в смерти отца виноват он?

– Он постоянно огорчал его. – Клавдия Степановна подалась вперед. – По существу, они были чужими друг другу. С самого детства Юрий отбился от рук, никогда не считался с мнением отца. Учился музыке – бросил. Начал писать рассказы, и ни слова не сказал отцу, а ведь Иван Матвеевич мог ему помочь. Разве не обидно? Из института его выгнали. У отца инфаркт, а ему хоть бы что. Устроился на какой-то завод или на комбинат, где занимался неизвестно чем…

– Вы никогда не были у них дома? – спросил Логвинов.

– Нет. – Клейменова не заметила, как столбик пепла осыпался на ее нарядное платье. Она снова откинулась на спинку сиденья. – Когда, вы говорите, это случилось?

– В понедельник. В пять вечера.

– Понедельник, понедельник, – несколько раз повторила она, думая о чем-то своем. – В понедельник я ездила на экскурсию в Железноводск… – Она выбросила окурок в щель над приспущенным стеклом. – Я уже никогда не узнаю, что он хотел сказать мне сегодня…

Логвинов подумал о Корякине: «Вот кто мог бы ответить на этот вопрос».

Клавдия Степановна взялась за ручку.

– Не провожайте меня. Я доберусь сама – здесь недалеко.

Он не стал возражать. Вышел из машины, открыл дверцу, помог ей вытащить чемодан и еще долго смотрел на высокую, тающую в темноте фигуру.

Глава 6

Четверг, 28 сентября

1

Щелканов оказался прав.

На следующее утро, перелистывая домовую книгу, в которой против фамилии профессора Вышемирского успела появиться отметка о смерти, я натолкнулся на следующую запись: «Мендозов Михаил Рубенович, адрес – улица Доватора, дом 28». В графе «члены семьи» стояло короткое «холост». Год рождения Мендозова свидетельствовал о том, что он на три года старше Юрия Вышемирского, то есть вполне мог быть его приятелем.

Все совпадало. И сам Мендозов, которого я застал копающимся под личной автомашиной во дворе дома номер 28, не отрицал, что был знаком с Юрием.

– У меня законный отгул, товарищ следователь, – предупредил он, выглядывая из-под старенькой «Победы». – Это на тот случай, если вы поинтересуетесь, почему я дома в рабочее время.

Михаил Рубенович выполз на расстеленную телогрейку, тяжело дыша, поднялся и, отдуваясь, схватился за поясницу.

– Радикулит замучил, – пожаловался он, поглядывая на калитку: нет ли там еще кого. – Проходите в дом, товарищ следователь, чаем угощу.

Проследив за тем, как я вытираю обувь, Мендозов деликатно кашлянул:

– Не обижайтесь, но туфли придется снять. Живу один – убирать некому.

Я люблю практичных и откровенных людей и часто говорю им об этом. Хотел сказать и Мендозову, но в последний момент передумал и вошел в дом.

Внутри все сияло: и натертый воском паркетный пол, и стерильно чистая мебель, и свежие прозрачные занавеси на окнах. Будь моя воля, я бы водил сюда нерадивых жен. На экскурсии.

– Прошу садиться, – предложил Мендозов, отведя меня на кухню и пододвинув гигиенически белый табурет. – Кипяток у меня в термосе, а чай растворимый. Секунда – и готов.

С видом фокусника он вытащил из настенного шкафа блюдо с аппетитными пирожками, отложил в тарелку две штуки, а блюдо спрятал обратно.

Экономных мужчин я тоже уважаю.

– Угощайтесь, домашние. Сам готовил. – Он сунул в кипяток два импортных пакетика и, понюхав пар, поднимающийся над стаканами, поцокал языком. – Шикарный напиток!

– Вы хорошо знали Вышемирского? – спросил я, втайне желая по возможности сократить встречу с идеальным холостяком и гурманом Мендозовым.

– Какой там хорошо! Пару раз в год видел, и то из машины, когда мимо автобусной остановки проезжал. Говорят, умер он на днях: то ли под трамвай попал, то ли хулиганы ножом пырнули.

– Откуда такие сведения?

– Люди говорят.

– Вы с Юрием живете по соседству, почти ровесники, – сказал я, хотя второе утверждение звучало неправдоподобно: Мендозов выглядел на все сорок. – Неужели не дружили?

– Как вам сказать? – Он откусил сразу полпирожка, подобрал со стола выпавшую изо рта крошку. – Был такой период.

– Что же у вас нашлось общего?

– Музыка. Я музыкой увлекался. Записи были хорошие. Ну, иногда разрешал ему переписывать.

– А как насчет общих знакомых?

– Знакомых? – Он закатил свои круглые влажные глаза к потолку и стал добросовестно вспоминать, повторяя вслух: – Знакомые, какие же знакомые?..

– Рита, – помог ему я.

Михаил Рубенович поставил стакан на блюдце и хлопнул себя по колену.

– Точно! Юрка ухаживал за ней. – Мендозов посмотрел на меня хитрыми глазами. – Вам это для протокола нужно?

– Для дела, – ответил я, чувствуя, что дипломатия, может быть, единственное слабое место этого достойного во всех отношениях человека.

– Мне тогда двадцать два стукнуло. После смерти отца остался один. В пустом доме, с машиной на кирпичах. Ну, первым делом, конечно, машину на колеса поставил, потом мебелью обзавелся, стереомагнитофон купил, дом потихоньку подремонтировал. По молодости я шустрым был! – Он сообщнически подмигнул. – Ну, и красивый, конечно!