Неотвратимость

— Но ты сам виноват, — сдерживая отвращание, сказала Мария.

— Виноват, виноват!.. Вам бы только работал, как скотина, и не выпей, не скажи, не…

— Есть же, кто не пьет — и не скотина.

— Но?! Есть? Нашла такого?! То и гляжу, не поцеловала мужа, подойти боишься. Нашла? Наласкалась, не голодная?

— Григорий, как ты смеешь!

— Смею! Сразу заметил, что виноватая!

— Григорий, я сейчас уйду.

Он отвел сверлящий взгляд и схватил из пачки папиросу.

— Ладно, все.

Хотел прибавить: «Вернусь домой, поговорим», но понял, что не время сейчас.

Молчали. Мария готовила на плитке еду. Слышно было, как топал кто-то по коридору. За окном в остриженных кустах акации возились воробьи. Один сел на подоконник, вертелся, чирикал, нахальный и юркий, вроде Ошуркова.

— Слушай, Мария. Ты не догадалась втихаря четвертинку, а? Хорошо бы со встречи-то, — миролюбиво, не сознавая, как это опять не вовремя, спросил Григорий.

— Что ты, сумки ведь просматривают.

«Господи, ничего он не понял! Опять только о бутылке и думает».

Ей стало жарко у плитки, она сняла кофточку, осталась в ситцевом открытом сарафане.

— Тебе с грибами разогреть или мясные? А? Почему не отвечаешь?

Глаза Григория блестели. Он встал и подошел.

— Гриша, чай готов, давай поедим…

— Ладно, потом.

Он обнял Марию.

«Ох, как все противно! Скорей бы, скорей проходили сутки…»

Сутки прошли. Размягченный свиданием, Григорий прощался по-хорошему.

— Не горюй, Маша, немного мне осталось. («Как не горевать», — думала она.) Приду, опять станем жить по-ладному. («Опять!») В автохозяйство не пойду, они же, гады, на поруки взять не схотели. Ничего, Шабанова везде возьмут, с руками оторвут. А выпить иногда — что тут такого? Все пьют. Но связываться ни с кем не стану, хватит с меня. Ладно, ладно, не кисни. Говорю, будет полный порядок. Но ты ж гляди там, Мария! Если что узнаю…

Она перебила его угрозу:

— Гриша, пиши чаще, Витя писем ждет.

— Витьке передай: отец, мол, хорошо себя вести велел, не баловать.

— Передам.

Вышла за проходную и глубоко, облегченно, всей грудью вздохнула. Кончилось… Оглянулась на дощатый забор, на проволоку «запретки».

«Не могу я сейчас ему сказать… Не в одинаковом мы положении. Нельзя бить лежачего и связанного. Освободится, тогда уж…»

Улица окраины пахла сиренью. Одноэтажные домики с палисадниками дремали под солнцем. Бродили белые куры. Чудесно и свободно было в этом мире. А сирень, сирень-то какая! Неужели за прошедшие сутки так расцвела! Или, когда сюда шла, просто не видела?

У перекрестка водоразборная колонка, блестят голубые лужицы. Мария поставила легкие пустые сумки на траву у забора, попила и умылась. Теперь на вокзал и домой, домой. Завтра поздно вечером она будет в Нижнеречинске.

А в Нижнеречинске, у входа в здание вокзала, увидела она Ордынцева. Он пропустил ее мимо и догнал, только когда она вышла в прозрачный сумрак улицы.

— Время позднее, Маша, провожу тебя и пойду на смену, как раз успею. У тебя все хорошо? Дай мне сумки.

— Они легкие…

Сын был в пионерском лагере. Комната молчаливо и добродушно приняла хозяйку, окружила в темноте привычными вещами и запахами. Не включая света, Мария села в кресло.

Вот бывает же у человека столько такта: Митя ни о чем не спрашивал, рассказывал сам о реконструкции в цехе, а она слушала и отдыхала душой. Не поцеловал, расставаясь, — какой умница! Сказал, что из-за реконструкции занят очень и они не смогут увидеться недели две. Как он угадал, что ей нужно опомниться после свидания с Григорием? Устала за эти дни, вся устала. Сейчас принять ванну. Что это под ладонью? Томик Твардовского, перед отъездом не дочитала, его подарок. Мария всегда любила читать, а за последнее время полка с книгами заметно пополнилась. Вообще, жизнь расширилась, обрела новое содержание, и хотелось музыки, стихов… Мария погладила переплет…

Лежала в теплой, благоухающей ванне. И думалось ей: никогда, в сущности, жизнь не была такой полной, близкой к настоящему счастью, как в последние месяцы. Несмотря даже на ноющую душевную занозу, сознание греха перед кем-то. Честнее было бы сказать или написать обо всем мужу? Что мешает? И тогда… Нет, невозможно! Вот она нежится в ванне, а он там, за забором с колючей проволокой… Григорий сказал: «Лежачего бить, это вам веселье». Но Мария помнит в обвинительном заключении строчки: «…Потерпевший упал, и Шабанов несколько раз ударил его каблуком». Он-то мог — лежачего. Мария не может. Вернется, тогда — лицом к лицу. Она не виновата, нет у них с Дмитрием ничего… Пока нет. Господи, но так не может продолжаться бесконечно!..

13.

Так не могло продолжаться бесконечно. Нужно было или расстаться, пока не поздно, или уж… Мужчина и женщина, два человека, чьи лучшие годы прошли в терпеливых и унизительных семейных неладах, — два человека стосковались по чуткости. Расстаться оказалось — поздно. Оба понимали, что случится. И случилось. Было у них счастье. Так кончилось лето и прошла зима.

14.

— Дмитрий Палыч, к телефону! — орал Ленька Дедов.

Ордынцев взял трубку цехового телефона,

— Алло?

Шумно было в цехе, над головой гудел мостовой кран, почти рядом размашисто бил молотком по зубилу слесарь-наладчик, стараясь стронуть упрямую гайку. Все заняты своим делом, и никто не заметил, как побледнел их всегда уравновешенный начальник участка,

— Когда приехал? — с трудом вымолвил Ордынцев.

— Вчера, вечером. Митя, если бы ты знал, как это трудно!

Она впервые назвала его по телефону «Митя» и «ты».

— Ты ничего ему не говорила?

— Нет. Нельзя, невозможно! Витя так обрадовался, он очень любит отца, сын не простит мне, если… Митя, я не могу, пойми!.. Мы не должны больше… Я тебя люблю, Митя, но ради сына… Митенька, родной, не приходи ко мне, пожалуйста, не приходи, мне и так тяжело…

Он слышал, как она плакала.

— Понимаю, не приду. Не плачь, крепись, может быть, все еще у тебя наладится.

Он не верил, что у нее наладится. Но что ж он мог ей сказать сейчас?

— Клара Иосифовна, я опоздала, виновата… Понимаете, вчера муж приехал.

— Ах, Машенька, дождалась! Ну и отлично, теперь все отлично! Но, может, тебя отпустить на сегодня? Такое событие радостное, хочется побыть с мужем, верно?

— Нет-нет, зачем же, — испугалась Мария. — Приехал, теперь уж никуда не денется. У меня, Клара Иосифовна, дел много, я лучше поработаю.

Мария прошла к столу, отвечая полуулыбкой на поздравления, и торопливо уткнулась в бумаги. Цифры путались в графах, смысл их не доходил до сознания. Мария перелистывала подшивки документов, что-то искала, не находила. Что же, что же нужно было найти? С чего собиралась сегодня начать рабочий день? Забыла… Когда из дому уходила, Григорий еще спал. Все последнее время Мария напряженно ждала его приезда, настораживалась, когда слышала шаги на лестнице, просыпалась по ночам. Григорий не писал точную дату. Когда вчера, часов в восемь вечера, услышала знакомый быстрый и требовательный стук, вздрогнула, замерла и только при повторном, еще более требовательном стуке побежала открывать. Григорий улыбался, был добродушно настроен, так рад возвращению, что не обратил, кажется, внимания на ее настороженность. А с Витей что делалось! Повис на шее у отца, теребил за полы куртки, прыгал, принес дневник. Он на первых порах отвлек внимание Григория, а потом Мария взяла себя в руки и засуетилась с ужином. Спасибо, сынок…

Когда приготовила ужин, послал Марию за бутылкой — коньяк в их магазине продавали и после семи: коньяк вроде бы не считался «крепким напитком», если его цена 8 рублей.

— Зачем, Гриша, не надо, — запротестовала она.

— Сходи. Как же, для встречи, — миролюбиво приказал муж.

Выпил не все. И совсем подобрел. Ложась в постель, заметил нерешительность жены: