Неотвратимость

— Фи, пожалуйста, — она убрала руку. — Когда теперь тебя ждать?

— М-м, в ближайшее время не обещаю. Знаешь, много дел, придется работать вечерами.

— Много дел… Иными словами, у тебя намечается новый роман?

— Ты что же, намерена ревновать?

— Где уж мне.

— Когда справлюсь с делами, я тебе позвоню. Позвоню и приду. Наточка, у тебя нет оснований беспокоиться.

— А я и не беспокоюсь. Придешь, конечно. Я тебе удобна.

— Э-э, в каком смысле?

— Со мной никаких хлопот. Сцен не закатываю, не болтлива, ничего не требую и не ожидаю от тебя, приходишь когда захочешь… Ты меня охотно поменял бы на кого получше, но я ведь удобна.

— Наталочка, и мыслей нет…

— Брось, Миша, не надо врать. На моих глазах ты ухлестывал за Машей Шабановой.

— Не ревнуй, Наточка, — примирительно сказал Кайманов. — Твоя подруга стойкая женщина, я таких уважаю.

— Между прочим, эта стойкая, может быть, вот сейчас тоже с кем-то…

Михаил Яковлевич засмеялся:

— Наталья, нехорошо злословить.

— Она мне сама призналась.

— Вот как?! Инте-ре-есно! Ай да святая Мария! Кто же сей счастливец?

— Не говорит. Я думаю, кто-то с завода. Да тебе не все ли равно? Важно, что не ты. Ты — для таких, как я…

11

Ей было нехорошо. Постоянная тревога за свое хрупкое, виноватое, словно украденное счастье, дурные предчувствия, все это стало совсем угнетающим с того дня, как получила Мария недовольное письмо от мужа: «…Мне свиданка давно положена, ты чего не едешь? Посадили, так и не нужен стал, да? Давай приезжай, привези мне «Беломору» побольше, носки теплые…»

Поняла: должна ехать. И еще: ехать не хочется. Конечно, можно сослаться на занятость по работе, начальство не отпускает, да мало ли… Но — должна. Сын письмо прочитал, тоже запросился, засобирался. Эх, Витенька! Один ты крепкая ниточка, что связывает с твоим отцом…

При очередной встрече — светлота весенних вечеров гнала их подальше от завода, за парк, в поселок — рассказала Дмитрию, стыдясь и мучаясь, про письмо и что, в общем, обязательно нужно ехать. Он помолчал, подумал и согласился с ней — да, нужно.

— Митя, мы не должны встречаться, пока не вернусь оттуда.

— Да, понимаю.

Шли в толпе.

— Послушай, Маша, должно же это когда-то кончиться! Таимся, пугаемся взглядов, шагов… будто перед всеми виноваты. А в чем? В том, что любим?! Мне нужна своя жена, своя, а не чужая. А ты? Ну хорошо, ну удастся скрывать и дальше, а потом? Когда он воротится, что будет потом? Мы расстанемся? Но это просто несправедливо! Я долго не встречал женщину, которую хотел бы назвать своей. И вот нашел, и оба мы испытали пусть пока недолгое и неуютное — но ведь счастье, Маша! Отошел бы в сторону, со всем смирился — ради тебя. Но ты его не любишь, жалеешь только, я знаю, вижу. Так зачем скрывать? Пусть скорее решится. Расскажи обо всем, пока… он там. Когда кончится срок, все станет сложно… Оставь ему квартиру, вещи, возьми с собой только сына…

— Но Витя любит отца!

Ордынцев словно наткнулся на преграду.

— Митя, ты думаешь, я не хочу ясности? Когда с тобой, так мне хорошо, а приду домой, увижу Витюшку— и чувствую себя скверной, лживой…

— Неправда! В наших отношениях нет лжи! Потому что это не причуда, не распущенность, а любовь…

— Кому о том скажешь?

— Маша, я не должен бы так говорить, но… Твоего мужа ничему не научила первая половина срока. Что, если не научит и вторая? Вернется, каким ушел? Нужен ли мальчику такой отец, хотя и родной. Что он способен передать сыну? И как будешь ты?

— Я, наверно, не смогу терпеть. Потому что узнала другую жизнь, почувствовала себя человеком… и женщиной. Но если Григорий изменится… Я — мать. А Витя любит отца. Мне пора, Митя, не провожай дальше.

— Ты вернешься двадцать шестого?

— Да.

12

Ошурков суетливо семенил рядом. Его круглый, в бурых крапинах, рыхлый нос то и дело обращался к Григорию — нос заранее чуял запах домашних пирогов, которыми делился сосед по койке. Про себя Ошурков говорил: «Люблю повеселиться, особенно пожрать».

— Как думаешь, она догадалась таблеток в заначке протащить?

— Не знаю, — нервно ответил Григорий.

— Но ты ей на прошлой свиданке говорил? Семенихина баба пронесла, никому и в башку не влезло, где сховала. Ну, Семенихина баба сама сидела, приемчики знает. Она и водку может…

Григорий не слушал Ошуркова, не думал о таблетках и пирогах. Давно не видел он жену. Сначала не разрешали свиданку, потому что готовили его на стройку отправить, потом, обозленный возвращением в колонию, сам не просил, заявление не писал. Шабанов нервничал, хотел послать Ошуркова к черту, но уж подошли к приземистому кирпичному корпусу вахты.

— Ну давай, друг, — ощерил Ошурков желтые от чифира зубы. — Желаю тебе, хе-хе…

— Слушай, пошел бы ты…

Григория переодели в пижаму и повели коридором в комнату свиданий.

…Мария поставила на табурет тяжелые сумки и огляделась. Тесная строгая комната. Две железные кровати, холодной голубой окраски тумбочка. Все окружающее было неприятно, нежеланно, давило и пугало, как и надвигающееся свидание. Год с небольшим назад она уже бывала в этой комнате или в другой, в точности похожей. Тогда как-то не замечала отчужденной здешней обстановки — нетерпеливо ждала мужа, всей душой его жалела, вполне убежденная, что хватит уж, довольно уж с него всего этого, намучился Гриша, понял все.

Сейчас думала не о нем — о себе. Ей-то за что мука? Она хочет мирных домашних радостей, чьей-то постоянной и сильной заботы о ней, Марии. Но семейных радостей нет, и нет никому дела, что там она хочет. Должна стоять здесь, в тесной комнате свиданий, где железные кровати равнодушно принимают на ватные матрасики разных людей…

Когда открылась дверь, Мария вздрогнула — кто это? Не сразу узнала мужа. Нет, он не очень изменился, пополнел даже. Стриженый, в пижаме. Дома не имел пижамы.

— Ну, здравствуй, — сказал Григорий.

В тот, в прежний раз она бросилась ему на грудь. А сейчас:

— Здравствуй.

И подала руку.

— Как доехала?

— Ничего.

— Так. Ничего, значит? Н-ну… Что ж ты не садишься? Располагайся. Будь как дома, — невесело пошутил он. — Всего на сутки разрешили свиданку, комнат не хватает, а очередь большая.

— Да, мне сказали.

— Кто у начальства в шестерках, тем по трое суток можно, а я рылом не вышел, — он злобно глянул на дверь и сел на койку. — Ну, рассказывай, как живешь?

— Ничего, хорошо. Витя учится на «четыре» и «пять».

— Молодец. Передай, отец сказал, чтобы одни пятерки были. Ты-то как?

— Что ж, работаю. Отпросилась на неделю в счет отпуска. Гриша…

— Чего?

— Гриша, как же ты на стройке-то не удержался? Мы к тебе приехали, а тебя уже… Как же, Гриша?

— Так получилось… «Беломор» привезла?

— Что? Ах да, конечно, вот.

Он оглядел пачку, понюхал, распечатал и закурил. Мария думала: что-то надо бы рассказать, о чем-нибудь спросить. Слов не находилось.

— Да-a, такие дела… — Григорий смотрел на нее, щурясь сквозь дым. А она рассматривала холодного цвета тумбочку.

Спохватилась:

— Гриша, ты есть, наверное, хочешь? Да, хочешь? Сейчас чаю поставлю. Пирогов привезла, с грибами, ты ведь любишь с грибами.

— Можно и поесть.

Она обрадовалась хоть какому-то делу и захлопотала около тумбочки с электроплиткой.

— Подожди, Мария. Погоди, говорю. Сядь. Слушай, ты чего такая, а?

— Какая? — Чайник в ее руке дрогнул и звякнул крышкой.

— Черт тебя знает, непонятная. А? Ну-ка говори, в чем дело?

— Гриша! Как ты мог потерять стройку? Что ты наделал! Разом все испортил, все, ты даже не понимаешь!.. Ждала, что все изменится, по-иному пойдет наша с тобой судьба… Гриша, жить мне хочется, а не просто проживать на белом свете! Неужели тебе не надо ничего, ни семьи, ни…

— Хватит! — он бросил окурок на чистый пол и придавил кирзовым сапогом. — Завелась! Для того я на свиданку рвался, чтоб тут мораль читали?! Так получилось, ну что теперь — грызть меня?1 Моралисты! Лежачего бить, это вам веселье!