Родимое пятно. Частный случай

Огородников подумал: «Дух? А во мне есть дух? Какой-нибудь есть, иначе…»

— А чем он занимается?

— Спасатель в Ялте на пляже. Он даже кого-то спас — и медаль есть!

— Ого! А может, он, как говорится, сойтись хочет? А я встреваю…

— Нет, и не хочет, и я не сойдусь. Он же просто не признает мира другого человека!

— Я заметил одну неприятную черту — поводить глазами. Голову не поворачивает, а глаза эдак подвинет, словно косится на всех… Странно: работник пляжа, а отпуск вдруг среди сезона… Да и зачем Ялте Кавказ?

Лев Лебедев смотрел на мир циничными глазами честного человека. Честного в мелочах или только для себя. Пустынное шоссе шуршало под колесами его «Жигулей». Костька спал на заднем сиденье. Лебедев поклялся Людмиле, что ни на миг не выпустит Костьку из внимания. Он был предельно честен в этой клятве.

Потом утро поджарилось. В пруду придорожной станицы купались пацаны, и белые «Жигули» свернули туда. Из них вышли мужчина в белом костюме и маленький мальчик.

— Давай окупнемся, — сказал мужчина.

— Давай!

— Надо говорить: давай, папа, я же твой папа!

— Давай, папа, — согласно повторил малыш.

Мужчина сменил свои белые трусы на черные плавки. Искупались. Потом они завтракали здесь же, на бережку. Мужчина пил черный кофе из термоса, курил «Кент». Выкурил подряд две, тряхнул пачкой, где оставалось еще с десяток сигарет, небрежно швырнул ее в кусты. Затем белые одежды были свернуты и помещены в большую картонную коробку. Натянул черные, потертые джинсы мелкого вельвета, и безразмерную маечку когда-то тоже черного цвета. На ноги стоптанные, шлепающие плетенки. Коробку убрал в багажник и сказал:

— Сын, ты отлично держишься в воде! Из тебя выйдет прекрасный пловец! На море я тебя научу плавать. Давай, я тебя буду называть, как самого лучшего пловца в мире? Я тебя буду называть Кроль! Давай?

— Давай, папа, — радостно соглашался Костик. Ему нравился этот дядя, его папа, с которым так легко и весело.

Сначала было море. И еще солнце лилось откуда-то сверху, может быть, с самой высокой, белой от снега горы. Бег с передышками, когда начинало колоть в животе. Страшные собачьи пасти с огромными языками, с которых капает слюна. Спасительное платье и толстая нога — за них надо прятаться. Смех, добрая рука теребит круглую, «под ноль», голову…

Большая желтая бумажка, скользкая на ощупь. В обмен дают голубую продолговатую бумажку. От нее сердитая тетя в пиджаке и очках отрывает кусочек. Первый ряд перед экраном, а если сгонят — просто на полу. Смех до колик, до истерики, когда на экране под веселую музыку падают, получают затрещины и пинки, проваливаются в ямы, проламывают стены, пачкаются в чем попало… Так и хочется после кино влепить кому-нибудь подзатыль-ничек, какому-нибудь зазевавшемуся малышу, да чтобы ловко, чтобы он не понял, от кого и за что — так еще смешнее… Однажды, получив от матери желтую бумажку, Левка помчался в кино самым коротким, еще не изведанным путем — через решетку паркового забора. Большие пацаны лезли через верх, маленькие — между вертикальными прутьями решетки. Левка померил головой между прутьями — сдавливает немножко, но проходит, — значит, и весь пройдешь. И он, выдохнув из себя воздух, стал протискиваться. Но сдавило грудь прутьями, закололо в животе — он вдохнул и застрял. Он пыхтел, сопел, пытался выбраться назад. Но назад голова уже не проходила, она словно разбухла — и он застрял окончательно. Слезы и сопли измазали лицо, рубашка на груди под прутом уже в крови, а в кулаке — желтая волшебная бумажка. И вдруг пацан, вроде знакомый, вроде из соседнего двора: «Давай деньги, куплю тебе билет! А ты шевелись, шевелись — и пролезешь!» Разжал кулак, вынул желтую бумажку, мгновенно перебрался через ограду и помчался к кинотеатру. Левкины силы удвоились — кино уже скоро начнется — и он стал биться, дергаться.

Тут проходил какой-то дяденька в кепке и с папиросой. Он остановился, глядя на Левку, затем руками разжал прутья. Левка дернулся из последних сил — и оп! — он в парке. Смахнув сопли и слезы, он помчался со всех ног — подбежал, а возле кинотеатра уже никого. Около урны под портретом радостного, круглоголового человека лежала почти целая папироса. Левка ее подобрал. Потом он слонялся туда-сюда — вот кино кончится, он возьмет у того пацана свою желтую бумажку и вместо нее получит из окошка кассы голубую. Он даже постоял около окошка, но тетенька его не заметила. Без желтенькой бумажки он был для нее никто. Того пацана он так больше и не видел. Мать нашла у него в кармане папиросу и выпорола. Он долго всхлипывал на досках за флигелем и мечтал, что придет дядя в круглой кепке и с папиросой во рту, снимет ремень и настегает мать за него, Левку. Полностью он успокоился тем, что принялся ловить мух — опаливал им спичками крылышки и лапки.

Учился он плохо — ничего не запоминал — и учителя называли его жалостливо «тупичок». Голубой билет в кино уже давали всего лишь за блестящую десятикопеечную монетку, таких у школьной мелюзги можно было набрать много — и за так, и за фантик, спичечную этикетку, красивый камешек. Его ругали, но прощали — к тому времени у него умерла мать.

Тетка была веселая, хоть и насмешница. Иногда она варила вкуснейший борщ, а по праздникам — вареники с вишнями. Жили они в своем доме. Летом у них собиралось много незнакомых людей, угощавших его жареной рыбой. Еще он подкармливался алычой, абрикосами и шелковицей. Его матрац и одеяльце размещались на паутинистом чердаке флигеля, а внизу летом жила тетка. Спала она беспокойно, со вздохами, вскриками, но он забирался к себе по щелям и выступам стены, через окно и, едва приложив голову к подушке, засыпал.

Он обитал между чердаком флигеля и морем; на чердаке играл в Тимура и его команду, а в море представлял себя дельфином или человеком-амфибией. Записался в секцию плавания — резь в глазах от воды, нехватка воздуха, тренер-бог, курящий короткие сигаретки, друг-соперник, не дававший проходу, пока яростно не бросился в ответ на его обиды, не сцепился с ним, не ударился лицом об лицо до крови… И круглый год сырые кеды с рвущимися шнурками. К десятому классу он вытянулся, плавал почти по первому взрослому разряду и иногда для понта курил при тетке дорогие сигареты с фильтром. Как-то тетушка уехала к очередному жениху, и одинокая квартирантка, толстая блондиночка между тридцатью и сорока, целых две недели знакомила его с женскими секретами. И до того дознакомила, что тренер повел его к врачу, который констатировал: «Истощение». Так он усвоил, что мужчины служат женщинам, а не наоборот.

В армии он попал в спортроту, играл в водное поло. Забивал много мячей, применял жестко и беспричинно недозволенные приемы. Даже свои хотели как-то его побить — за жестокую, без правил, борьбу даже на тренировках.

Он демобилизовался в июне; тетка опять хотела пристроить его на чердаке, но он засмеялся и попросил квартирантов одной из комнат освободить «помещеньице». Тетка возражала и горячилась, и тогда он простецки, прямо при квартирантах сказал: «Тетушка, а ты не хотела бы заткнуться?» Через пару дней он переселил тетку в эту комнату, а сам перебрался во флигель — так было вольнее. Сказал: «Тетушка, ты всю жизнь прокантовалась без хозяина. Теперь я твой хозяин. Готов сдать пост любому, кто возьмет тебя замуж. И даже, возможно, пущу его в этот дом. А пока — чтобы первое было каждый день, будь добра…»

Тетка, подвяленная красавица тридцати пяти лет, о замужестве была готова шутить и язвить с кем угодно: «Фи, хозяин, сопля несчастная! Может, и замуж меня возьмешь?»

В сентябре он привел в дом компанейского то ли моряка, то ли летчика, предварительно обыграв его в пляжный преферансик рублей на сорок. Этот губошлепистый моряк-летчик носил белые парусиновые брюки. Своей галантной болтовней он восхитил тетушку, и через неделю она уехала с ним на Север, а белые парусиновые брюки остались Лебедю как подарок — к той поре дружки по пляжу и подружки по кафе звали его «Лебедь».