Опер любит розы и одиночество

— Проснись, замерзнешь, — я очнулась от легкого тычка в спину. Белкин, улыбаясь, накрывал на стол. — Пока ты спала, я уже в магазин сбегал.

— Да ты что! А я ничего не слышала, спала, как младенец, без сновидений. Зачем ты в магазин бегал? Это я должна тебе стакан налить, — теперь настала моя очередь покраснеть.

Если обращаешься за срочной помощью к старому товарищу — ты непременно обязан сбегать в магазин, чтобы угостить коллегу на славу. Так положено по милицейскому уставу, автор которого, естественно, не известен потомкам.

Бездарные потомки утратили легендарное имя славного предтечи добрых традиций.

Белкин, нежно краснея, парировал:

— Гулька, я же мужчина и за встречу должен проставиться.

— Миша, мы что, с тобой вдвоем будем пить? Давай хоть компанию соберем.

— Нельзя! — Миша категоричен, как никогда. — Сегодня дежурит Шатунов, он за это дело может взыскание навесить.

Белкин — хозяйственный мужчина. Стол заставлен немыслимыми закусками, вроде маринованных огурчиков, нежно светящейся колбаски с тонким слоем жирка, кусочков сыра со слезой, мелких ломтиков домашнего сала. Крохотные стопочки, стеклянные, но художественного стекла…

— И хрен с ним, с Шашуновым, мы же будем тихо сидеть. Белкин, ты думаешь, мы песни орать будем? Успокойся, я сегодня не в голосе.

Я умираю от любопытства и нетерпения, но не спрашиваю о результатах исследования. Если спрошу, нарушу устав того самого автора, имя которого осталось неизвестным.

Пока мы с ним препирались, в кабинет неслышно подтянулись сотрудники экспертного управления. Они бесплотными тенями, тихо и незаметно окружали стол, уставленный закусками и художественными стопками, пока не оккупировали его окончательно. Белкин возмущенно заорал:

— Не трогайте, это не для вас, это для Гульки. — Миша покраснел от возмущения, казалось, еще немного, и он затопает ногами.

И мне пришлось взять бразды правления в свои руки.

— Коллеги, приступим, а то сейчас Шашунов унюхает своим экспертным носом запах алкоголя и примчится, чтобы разогнать нашу шайку-лейку. Шашунов с экспертов начинал карьеру?

— Да, да, — загалдели эксперты, дружно наваливаясь на маринованные огурчики. Да и прочего не обошли.

Сейчас они не боялись никого — ни Шатунова, ни самого генерала. Что есть начальственный гнев по сравнению с маринованными огурчиками в качестве закуски?

Они сейчас все сметут, как метлой. Надо успеть перекусить, в конце концов Белкин для меня старался. Я раздвинула плечиком спины экспертов и принялась поглощать невиданные деликатесы, ничуть не смущаясь, что поглощение происходит в разгар рабочего дня, в экспертно-криминалистическом управлении среди моих старых товарищей.

Отпив глоток коньяка, я посмотрела на Белкина. Кажется, можно приступать к допросу. Мишины щеки разгорелись еще ярче, он чувствует себя гостеприимным хозяином, этакий хлебосол-эксперт. Кажется, он совсем забыл, с какой целью я к нему прибыла.

— Гуль, покажи пушку, — ко мне пристал Коля Удалец.

Коля Удалец, это у него действительно такая фамилия, эксперт, капитан милиции, в жизни не видевший живого пистолета. После неудачи на «Петромебели» я везде бегаю с пистолетом, он придает мне уверенность и, хотите смейтесь, хотите нет, солидности. С надутыми от важности губами я отцепляю пистолет и даю подержать Удальцу.

Сама же оттискиваю Белкина в угол и заговорщически шепчу:

— Миша, ну, что? Чей почерк? Сухинина?

— Нет, это не его почерк. — Белкин наморщил гладкий лоб.

Ему не хочется огорчать меня. Но что поделаешь — почерк в записке не идентичен почерку Сухинина…

— Точно? — летят к чертям собачьим все мои версии.

Наверное, это к лучшему. От сильного хлопка я сжимаюсь, с ужасом понимая, что это не хлопок, а выстрел из «Макарова». Белкин зажат мной в угол, и я стою спиной к застолью. Обернуться я боюсь, ожидая увидеть новый труп. Веселье мгновенно стихло. В кабинете наступила мертвая тишина. Мы с Белкиным так и мумифицировались бы в нашем углу от страха, если бы в кабинет не влетел сам Шатунов. Он подлетел к столу, оглядел бешеным взором всех присутствующих. Потом скакнул в угол и резко дернул меня за плечо. Все это мне рассказали эксперты позже, в самом конце приключения. В тот момент я ничего не видела, ожидая, что Шашунов меня побьет. Или убьет. Или обматерит.

Не случилось ни того, ни другого, ни третьего…

Когда Шашунов понял, что все живы и здоровы, он просто уселся за стол и налил себе рюмку коньяка. Залпом выпил и молча ушел. Мы быстро убрали следы пиршества со стола, вылили остатки злополучного коньяка в раковину. После этого все шумно расхохотались.

— Ты, Удалец, балда, у меня же всегда патрон в патроннике. Ствол нужен для обороны, а не для игрушек, — я поправила кобуру и усмехнулась. — Вот если бы ты замочил кого, не ходить бы мне никогда в полковниках.

— А ты что, полкана получила? — загалдели эксперты.

Очередное звание для сотрудников милиции — тема животрепещущая и болезненная…

— Нет, но собираюсь, — гордо изрекла я, размышляя, будет Шашунов шум поднимать или сделает вид, что ничего не заметил.

Наверное, сделает вид, что ничего не произошло. Иначе и ему несдобровать. Генерал у нас вспыльчивый, всем известен его шумный характер, мне достанется на орехи, но и Шашунову отломится наверняка еще больше, чем мне. Шум, служебное расследование, взыскания, выговоры и всякие служебные несоответствия…

— Сегодня кто по экспертному дежурит от руководства? — на всякий случай поинтересовалась я.

— Шашунов, — вздохнули эксперты, поглядывая в раковину и вдыхая ароматный запах.

Сожаление от содеянного в результате психологического шока охватило всю компанию. Кто из нормальных людей выливает коньяк в раковину? Где это видано? Примерно такого содержания вопросы запечатлелись на их лицах.

— Белкин, пришлешь мне официальное заключение по почте. — Я сделала на прощание ручкой приветственный знак, издала боевой клич команчей и исчезла из поля зрения ЭКУ, словно это была и не я, а кто-то другой.

— Черт тебя дернул дать этому мудаку ствол! — мысленно ругала я себя, не замечая, что разговариваю, точнее, ругаю себя вслух. — Как это могло случиться? Ты же никогда не допускала таких проступков! А если бы он кого-нибудь застрелил нечаянно? Господи, неужели пронесло стороной такую неприятность? Всем неприятностям неприятность! Бедный Шатунов, он и так при встречах со мной покрывался трупными пятнами от страха, теперь будет избегать за версту. Глупая ты женщина, Гюзель Аркадьевна!

С этими словами на всех парах я влетела в управление.

Совесть — категория этическая, любил говаривать один из моих милицейских начальников. Видно, он давал понять сотрудникам, что можно обойтись и без оной.

Но моя совесть мучила меня постоянно, вот как сейчас, стоило мне представить себе последствия моего неразумного поступка, как совесть тут же начинала грызть меня, как глист-солитер. Вооб-ще-то я не знаю, как грызет внутренности глист-солитер, но моя совесть представляет собой осязаемую субстанцию. Она грызет, сосет, заставляет страдать, короче, постоянно мучает меня.

В такие периоды жизни я становлюсь на редкость сговорчивой и покорной. Заглядываю начальникам в глаза, вспоминая, сколько раз им попадало из-за меня, бегаю как оглашенная с поручениями, стараясь выполнить их безупречно.

Коридоры управления раздвигаются, коллеги уступают мне дорогу, едва завидев издали. Канцелярия управления оглашается моими возгласами каждые полчаса, а она находится на первом этаже, я же на пятом. И так весь день, вместе с совестью-солитером я и ношусь, пока не выбегаю все мои муки. К вечеру становится ясно, что день прожит не зря, я выполнила блок работы примерно на месяц вперед, начальники уже гордятся мной, и тогда совесть уползает в свою нору, и где она там прячется до поры до времени, я даже не знаю. Бывает, конечно, желание найти то загадочное место, отыскать мучительницу-совесть и взять ее в свои руки, чтобы не она мной управляла, а я ею.