Дело о кониуме

Однако первым, с кем в тот день встретился Ершов, оказался одетый в штатское инспектор городского уголовного розыска Переднее Константин Игоревич. Невзрачный, с щеточкой жидких желтых усиков на верхней губе, он не походил на грозного полицейского детектива. В прихожей Ершова Переднее долго сморкался, суетливо стягивал с себя полушубок, застенчиво тер подошвы вылинявших ботинок о коврик.

— Чем могу служить? — спросил после паузы Ершов, жестом приглашая милиционера в комнату.

— Я, видите ли, узнал, что вы занимаетесь исчезновением Павла Муханова.

— А нельзя? Я же не работаю, гонорар не беру, я частным, личным образом помогаю своим друзьям.

— Что вы, что вы… — Переднее представлял собой само добродушие. — Хотя знали бы вы, как мы теперь пристально следим за вами. Вы ведь вот так частно, лично заинтересуетесь чем-нибудь, просто вроде в шутку, а потом, тоже как бы в шутку, завотделом горкома снотворными отравится, мэр в отставку подаст…

— Я-то здесь причем? — скорчив удивленную гримасу, изумился Ершов.

Инспектор изобразил на лице такую радужную улыбку, что оно стало походить на большой блин.

— Что вы, что вы, это тоже шутка, коллега. В этом деле, да и в целом, наши интересы сходятся. Побольше бы таких, как вы. Я просил бы вас, если что-то узнаете, звонить мне. Вот телефон.

— Ас чего бы это уголовный розыск начал заниматься исчезновениями? Вы же не участковый какой-нибудь, или тот, уж и не знаю, кто у вас там сейчас, тот, который мелочевкой занимается. Вы же угро, вам убийство какое-нибудь подавай.

— Одежонку нашли его, всю в крови.

— Где?

— В мусорном баке.

— Где в баке?

— От дома его невдалеке.

— Всю?

— Пальто и шапки нет, да время такое, что удивительно, как остальное не растащили. Посмотреть хотите?

— Идет. А кроме пальто, одежда вся на месте?

— От пиджака до исподнего.

Погода на улице стояла такая, словно не декабрь был, а вокруг лежала не Россия — так было сыро, склизко, туманно. Переднее сразу же зашмыгал и ежеминутно стал тереть смятым в комок платком покрасневший у ноздрей нос.

Мусорный бак располагался метрах в двадцати от дома Му ханова, у начала дорожки, ведущей от улицы к подъездам.

— И как в нем приметили что-то? — удивился Ершов.

Бак представлял собой высокий зеленый металлический ящик.

— Лучшие друзья милиции помогли, — неожиданно сипло ответил Переднее и похлопал себя по горлу. — Бабули… Хотите зайти к нам и вещи посмотреть?

— Нет. А обратите внимание, такие же баки и у самого дома, и у соседних зданий тоже.

— Ну? — выдохнул инспектор.

— Этот бак единственный, — Ершов щелкнул пальцами, — у проезжей части.

— То есть?

— Сейчас вы наверняка пойдете к Вере?

— Да.

— Значит, я к ней вечерком загляну. Пока.

Ершов подмигнул, резко развернулся и покинул трущего нос милиционера.

Следующими, кого посетил Ершов, были мать и сестра Павла. Квартира их походила на операционную, столь чинна, строга и чиста, как будто в ней и не жили, а лишь наводили порядок. Сестра же Павла оказалась кудрявой хохотушкой, которая словно не понимала Ершова. Любой его вопрос о Павле она быстро переводила на своего ребенка, своего мужа, свою коммерцию и рассказывала о них, рассказывала, рассказывала, она была просто пьяна своей жизнью, своим счастьем, а что-либо, связанное с Павлом, находилось за чертою ее интересов, не заслуживало слов и внимания. Ершов с облегчением вздохнул, когда появилась мать Павла и присоединилась к беседе.

Анастасия Муханова была молодящейся женщиной с заплетенными в косу, крашенными в черный цвет волосами, с подведенными серыми глазами, энергичным ртом и крупным тяжелым носом. На вопрос Ершова о Павле она ответила следующее:

— Все зло в его жене. Я всегда знала, что добра Паша с ней не обретет, она безнравственна, развратна. У него была я, была сестра, но сын попал под дурное влияние, он забыл о своей семье, думал, считался только с этой мерзавкой, а с такой женой любой пропадет.

— А последнее время о чем Павел говорил, что его беспокоило?

— Его? Его последнее время ничто не беспокоило, он забыл, что у него есть семья, его ни о чем нельзя было попросить. У него есть мать, есть сестра, племянница, муж у сестры аспирант, а он жил так, словно нас не существует, почти не помогал нам последнее время.

— А работа его?

— Причем здесь работа. Все работают, а о семье не забывают.

— Понятно, а когда вы видели его в последний раз?

— Недели две назад он клюкву нам приносил.

Ольга Перепелова, седая, редковолосая, сутулая, морщинистая старуха встретила Ершова в дверях. Тяжело дыша, шаркая ногами, она провела Ершова в комнату, все стены которой были заставлены книжными полками, но места книгам не хватало. Они стопками лежали на столах, стульях. Старуха подошла к креслу, схватилась рукой за подлокотник и медленно села.

— Мое богатство, — указав на книги, сказала она. — Полвека собираю, все Павлу оставлю.

— Я как раз по этому поводу. Вы знаете, что он пропал?

— Найдется, он не может пропасть, не должен.

— Жизнь — штука сложная.

— Это вы мне говорите? Мне? Уж кому об этом знать? Но дело в том, что он мой настоящий внучок, мой. Он выкрутится. А вы знаете, у вас очень интересное лицо, но вас безобразно подстригли. Голова ваша вытянутая, а значит, нужна прическа, которая округляла бы…

— Учту.

— А вы женаты?

— Нет.

— Не избегайте свиданий с прекрасным полом: вы из тех, кто должен любить, и из тех, кого любят.

— Буду стараться, — смущенно хмыкнул Ершов. — Однако расскажите, когда вы видели Павла последний раз?

— У меня есть доктор Анна, очень опытная, но такая еще изящная, женственная. Она так тонко чувствует мою болезнь, и только представьте себе, Анна решила уволиться из клиники. Я ей говорила, что она совершает убийство, без ножа меня режет. А Анна ответила, что примет меня в кооперативе, может и дома навестить. Но мне необходима клиника, сеансы, процедуры. Там, правда, остался еще один приличный врач, но он мужчина, а у меня уже такое тело, которое не позволяет раздеваться без смущения. Паша — умничка, он съездил к Анне, потом звонит мне и говорит, что быстро сделает Анне диссертацию, и она останется.

— А когда Павел к ней ездил?

— Неделю назад, ко мне тогда парикмахер заходил, — поглаживая свои редкие волосенки, сказала старуха.

— Сейчас посмотрю в записях. — Она полистала блокнотик в желтой обложке. — Во вторник.

— Вы думаете, Павел найдется?

— О да. У меня так сложилось, что детей я рожала от нелюбимых мужей, а с любимыми не получалось. Какой красавец второй мой был, что за прелесть мой последний, мой Ванечка. Родила же я от Нечая и от Семена, но с Семеном я лишь год прожила, затем его на войну взяли. Вот Нечая я бросила, сама бросила, и надо же, лучший мой мальчик от него. Дочь моя хоть и профессор, но дура, а о внучке и говорить не хочу — ни красоты, ни изящества, просто мужик в юбке.

— Простите, с ваших слов я понял, что вы были замужем за Нечаевым, а он говорил, что нет.

— Он тогда очень верующим был, хотел в церкви венчаться, а я не пошла, мы были с ним расписаны.

— А почему в церковь не пошли?

— У меня когда-то мальчик был, молоденький совсем, красивый, нежный, тонкий, мы с ним вместе в тюрьме сидели в заложниках. Тогда я очень верующая была. Он в темнице меня защищал, ухаживал и даже так ненавязчиво, — старуха усмехнулась, — робко, но очень приятно пытался соблазнить, я же совсем девочкой была, и какой дурой. Я любила его, но вместо того, чтобы жить, молила Бога. А спас меня не Бог, а мой мальчик, толкнул под коня, а сам кинулся на всадника, потом крик, темнота, выстрел, но я убежала… И вдруг через столько лет у меня появляется внучок Пашка, правнук, и такой же изящный, умный, милый, но с характером, с моим, с живучим. Он и сейчас живой, наверняка. Так что, если что, просто помогите ему.

Убедившись, что времени прошло достаточно, Ершов направился к жене Павла. Квартира ее все так же напоминала выставку модернистов на заросшем джунглями кладбище, сама же хозяйка кипела, как котел немецкого паровоза, мчащего в опломбированных вагонах страшное тайное оружие кайзеровской Германии. Вера сразу кинулась на Ершова: