Воровские истории города С

Мать не звонила уже неделю. Не объявлялась, не спрашивала, как там внуки. Это могло означать только одно: темнит. Что-то скрывает от дочери, не хочет, чтобы та знала, поскольку на их стариковские «причуды» дочь всегда реагировала однозначно: раздражалась и ругала на чем свет стоит, пытаясь хотя бы криком пронять отупевших от жизни родителей. Те отбрехивались, злились, а крик оставался гласом вопиющего в пустыне, потому что не имел никакого действия: старики продолжали жить по-своему и хотели, чтобы им не мешали.

А чудили они не по-хорошему: отец, инвалид войны, последние пять лет почти не выходил из дома и смысл своего существования видел лишь в поглощении спиртного. Постоянном, пока деньги не кончатся. Мать долго боролась с регулярным пьянством мужа, но в последнее время и сама пристрастилась. Очень быстро у охочих до выпивки стариков появились новые друзья, по возрасту годившиеся им в дети и даже во внуки. Отец был «стойким оловянным солдатиком», а мать с гостями напивалась быстро и без удержу, до положения риз. Это было ужасно, но дочери остановить их пьянство не было никакой возможности: пока старики считались вменяемыми, их ничем нельзя было ограничить или взять их расходы под контроль. Государство предоставляло им полное право спиваться, ведь они «в своем уме и хозяева своим деньгам».

К ужасу Веры выяснилось, что мать страдает повышенным гостеприимством и не способна закрыть двери ни перед кем. Деньги у нее занимали все кому не лень. А свора алкашей, разнюхав про стариковскую «малину», уже ни на день, как Вера ни пыталась их прогонять, не оставляла «богатых» пенсионеров в покое. Бабушка Лида всех своих гостей за что-то, ей одной понятное, уважала и дочери в обиду старалась не давать.

Забрать, перевезти родителей куда-нибудь Вера не могла — у нее на это не было ни средств, ни сил. Да и был ли смысл? Ведь зло сидело в них. Старики, поняв, что их собираются лишить любимого пойла и привычной комании, несомненно, оказали бы отчаянное сопротивление. «Чудить», то есть принимать и угощать всякий сброд, стало для них единственной радостью в жизни и какой-то, непонятной Вере, философией. Во время попоек и внуки, и дети отходили для них на последний план…

Вот и сейчас Вера, позвонив матери, поняла, что не ко времени. Из неуверенных, сбивчивых и злых ее ответов она узнала, что старики который день ищут свою пенсию, которую получили на днях. «Пропали» все деньги, и мать, уже зная, что ничего не найдет, для очистки совести методично перерывала всю квартиру — надо же было что-то делать!

Узнав о пропаже, Вера так и села: тысячу рублей, всю пенсию! Утерять! За одну минуту! Нет, со стариками надо было что-то решать. Только что?..

Из неоткровенных пояснений матери Вера кое-как выловила, что пенсию, скорее всего, «свистнула» пропойца-соседка, что живет с родителями в одном подъезде. Повадилась к старикам эта Зеленкова — сошлись, естественно, на почве рюмки и бабкиного гостеприимства — и, можно сказать, поселилась у них. Сама не работает, до пенсии еще десяток годков «скрипеть», вот к старикам и «присосалась», на их пенсию и пьет, и кое-чем пробавляется. Сколько раз Вера выгоняла эту плосколицую, довольно крупную бабенку, но знала, что стоит только ей самой выйти за порог, как та сразу шмыгнет в квартиру. Знала, что эта вечно пьяная, но веселая и занятная Раиса стала для ее родителей роднее дочери.

Чем она взяла стариков? Во-первых, разделяла с ними каждую выпивку, а это в России более всего людей роднит… Во-вторых, была неплохим психологом, хитрой и увертливой, как змея. К деду она подходила всегда с одним и тем же: несла ему «в клювике» граммов двести спирта. И «Птроич», расцветая беззубой улыбкой, встречал ее как родную. Но Раиса пошла еще дальше: она стала называть его «папулькой», поведав, что «Птроич» очень похож на ее родного, давно умершего отца. Довольно быстро она доказала ветерану, что «интересуется» его военным прошлым, даже кое-какие военные термины неуклюже пыталась вворачивать… Польщенный старик млел от такого внимания, оказывал «сироте» отеческую заботу и за глаза называл Раису «хорошей девкой».

Деда она купила лаской и вниманием. А бабку — компанейской простотой, лестью и заботой. Если у стариков заканчивался хлеб — всегда приносила кусок. Сама. А такое не забывается. А то, что Раиса не раз, подпоив хозяйку до непотребного состояния, запускала руку в бабкины тайники, где та хранила пенсию, и знала их все наперечет— это в расчет не бралось: ведь за руку ее никто ни разу не схватил. Значит, и упрекнуть ее было не в чем. Деньги пропадали частенько, после каждой попойки, но бабка грешила на свою память, рассеянность («куда-то засунула»), даже на дочь, и, что удивительно, никогда — на Раису. Ее она жалела. Раиса отвечала тем, что во время застолий расхваливала бабку взахлеб, а «папульку» «полюбила» так, что старуха уже начала слегка ревновать ее.

Нет, против такой змеи Верины краткие рейды к родителям были бессильны. Старики соседке доверяли полностью (не могла она ничего плохого сделать, они же «вместе пили»!), а Веру не хотели даже слушать. Мать, стоило разговору зайти о Раисе, обрывала дочь безоговорочно, стыдила ее. Правда, до такого свинства — украсть у деда всю его пенсию, прямо из-под носа, в момент получения — Раиса раньше никогда не доходила. Но, хотя в тот день у стариков никого, кроме нее, в гостях не было, ведь и на этот раз никто ее за руку не схватил. Поэтому мать всячески защищала ее перед Верой, которая бесновалась и очень хотела придушить воровку или так хватить ее чем-нибудь по хребту, чтобы та окочурилась. Но, как вы понимаете, сделать этого она не могла, даже накричать на нее не могла; оставалось только мечтать, чтобы кто-нибудь (да хоть сам Господь Бог) наказал воровку за нее.

Раиса, оставив стариков без денег, после кражи надежно пропала. Вера тихо ярилась, когда представляла, как денежки ее родителей пропиваются и проедаются Зеленковой, которая к тому же имела на иждивении целое семейство: безработного пропойцу-мужа и пятнадцатилетнюю дочь. Дочь, надо надеяться, была самым светлым пятном в Раисином ободранном «царстве». Она даже, узнав о покраже и найдя в материном носке последнюю измызганную сотенную, совестливо принесла ее бабке Лиде, сочинив при этом, что «нашла денежку в подъезде». Но бабка — святая честность! — наотрез отказалась принять деньги, поскольку считала, «что девочке они тоже нужны, ей самой плохо живется»… В то, что Раиса украла у них всю пенсию, она не могла поверить. Она не представляла, что «близкие» люди могут быть такими бесчеловечными. Ну а о том, чтобы саму воровку замучила совесть и она хотя бы подкинула старикам рублишек несколько, не приходилось и мечтать. Деньги были похищены намертво.

Узнав от матери про «найденную в подъезде» сотенную, Вера как дважды два доказала ей, что деньги не сами пропали, что не мать их куда-то засунула, а увела их именно Раиса, которую дед в тот день на радостях посылал за пивом. Сдачу та вернула, а когда и откуда стянула все остальные деньги — никто не усмотрел. Да и не могли усмотреть — «по состоянию здоровья». Матери ничего не оставалось как согласиться с Верой: «Руками брано, это точно».

Но деньги все равно безнадежно пропали. Когда бабка осмелилась спросить у Раисы, не брала ли та деньги, «дочулька» сделала такое удивленное лицо, что бабке туг же стало стыдно. И когда Вера чуть ли не пинками (мать очень сопротивлялась) погнала ее в милицию, чтобы подать заявление о краже, она и там не могла «наговаривать» на человека, которого за руку «не взяла». Раиса же перед следователем держалась располагающе-уверенно. Никакие уверения дочери, что воров очень трудно схватить за руку, — на то они и воры, а косвенных улик вполне достаточно, чтобы прижучить Раису, не возымели действия. Бабка находилась в сомнении. В милиции, увидев такую неуверенность, дело прикрыли да еще и отругали: «Сами пускаете, вместе пьете, а потом жалуетесь!»