Клоун умер на манеже

12

Джулиано опустился в кресло, потом весело сказал: – Ну, я готов давать показания! Однако напоминаю вам то, что сказал сегодня утром: Раймон Буйон по прозвищу Джулиано совершенно спокоен. В то время, когда совершалось преступление, он находился в компании двух уважаемых инспекторов полиции!

– А я, – сказал Ошкорн тем же тоном, – напоминаю вам свой ответ: как помните, я сказал вам, что наша профессия обязывает нас никогда не доверять даже очевидным фактам!

Патон сделал нетерпеливый жест. Теперь не время для шуток!

По мнению Патона, Джулиано, так же как и Паль, и месье Луаяль с тремя своими сыновьями, и еще паяц, игравший роль Арлекина, были абсолютно вне подозрений. Джулиано чист, его призвали сюда исключительно в качестве свидетеля, и Патон надеялся, что этот свидетель прольет какой-то свет на случившееся.

Но Джулиано ничего не знал. Сыграв свою роль господина-которому-сейчас-испачкали-шляпу, он вышел из зала, но вернулся и сел рядом с инспекторами, едва начался номер Людовико, предшествовавший номеру Паля и Штута.

Сидел он на своем месте и в то время, когда Паль находился на манеже один. Следовательно, он мало что может рассказать им.

Так вот, сыграв роль простака, он пошел в свою уборную переодеться и снять грим «старикашки», потом походил немного за кулисами. Там встретил Престу, Жана де Латеста с его спутником-журналистом, мадам Лора. Но вот в каком порядке встретил, пожалуй, уже не скажет…

Все это не представляло интереса. В этом человеке полицейских интересовало одно: его страсть сплетничать. Именно от него они рассчитывали узнать если не сегодня, то в ближайшие дни множество мелочей, которые могли бы оказаться для них ценными. Но судя по всему сейчас Джулиано не был расположен к болтовне.

Ошкорн решил вывести его из летаргического состояния.

– Вчера вы сказали мне, что Преста лишь смеется над Людовико. А они, напротив, выглядят добрыми друзьями.

Джулиано был ошарашен. Такая важная новость, а он узнает о ней последним! Потом он рассмеялся:

– Ни за что не поверю! Чтобы Преста влюбилась в этого фатоватого увальня!

– На трапеции он выглядит весьма эффектно!

– Но мы-то не публика! Мы привыкли видеть его в жизни!

Допрос Джулиано не дал ничего. Допрос следующего свидетеля – тем более. Едва войдя, тот, еще совсем юноша, разрыдался. Это был Тони, племянник Штута, и Ошкорн подумал, что Паль и он – вот только эти двое и выказали горе по поводу смерти Штута.

– Для меня все кончено, – сказал Тони. – Ведь только благодаря дяде со мной заключили ангажемент и я работал с жонглерами, эквилибристами и наездниками. Он добился, чтобы мне давали уроки музыки. «Вот позанимаешься полгода, – сказал он мне, – и начнем учить тебя мастерству клоуна…» Я очень много работал… а теперь без дяди, без его опеки, они не захотят оставить меня в цирке. Что тогда со мной станется?

«Позанимаешься полгода…» Опять полгода!

Ошкорн вдруг вспомнил об одной детали, на которую обратил его внимание комиссар Анье. Эти два преступления, которые они сейчас расследуют, совершены – день в день! – с промежутком ровно в полгода. Что это – совпадение? Или здесь кроется глубокий смысл?

Был ли какой-нибудь замысел втянуть этого юношу в фатальный круг? Ошкорн не помнил, допрашивал ли он Тони во время следствия по делу Бержере, и попросил уточнить, когда тот впервые появился в цирке. Оказалось, первого апреля, через день после смерти Бержере. Выходит, по первому делу Тони был «чист».

Что же касается второго преступления, то они быстро установили, что в это время Тони стоял в проходе. Это он играл роль Арлекина в пантомиме, и Ошкорн хорошо помнил, что после этого он стоял рядом с сыновьями месье Луаяля и смотрел на игру Паля, он сам видел его.

И потом, с чего бы Тони убивать Штута? Как он говорил, Штут опекал его, и Ошкорну не пришлось прилагать особых усилий, чтобы подтвердить: да, действительно, Штут покровительствовал племяннику, и это даже вызывало у других некоторую зависть.

Полгода! Полгода! Это уже становилось навязчивой идеей. Ошкорн по опыту знал, что интуиция комиссара Анье довольно часто выводит его на верный путь.

Он вызвал Жана де Латеста.

– Тони сказал, что дядя обещал ему взять его в свой номер после полугодового обучения.

– Бедный парнишка! Он строил себе иллюзии! За полгода клоуном не станешь, для этого нужно куда больше времени! Штут просто хотел подбодрить его. Заменить Паля – да никогда! Ведь звезда – это Паль! Сделать второго «огюста» – на это никогда бы не пошел сам Штут! Несколько месяцев назад нам предложили очень забавную пантомиму, там были потрясающе смешные сценки. Играть ее должны были три актера, один клоун и два «огюста», и Штут наотрез отказался.

– Но ведь вчера вечером Тони играл в пантомиме! – О, настолько незначительную роль!

После Тони наступила очередь Мамута.

Мамут говорил уже несколько минут. Ошкорн вполуха слушал, что тот бубнил своим каким-то вымученным фальцетом. Он размышлял о судьбе лилипутов. При виде увечных или уродов он никогда не мог побороть в себе чувства какого-то неприятия. И только потом приходило чувство жалости.

Глядя на Мамута, он вспоминал о маленькой карлице, которую когда-то допрашивал – это было уже больше года назад – в связи с преступлением, совершенным в ночном заведении, где она выставляла себя напоказ.

В огромном для нее кресле она сидела очень прямо, словно говорящая кукла. Глаза у нее были ясные, как глаза ребенка, а лицо – в глубоких морщинах. Он взял ее руку, крошечную ручку с бледной и мясистой ладонью, словно ладонь обезьянки. Карлица ответила на этот жест откровенными признаниями, и Ошкорн понял, в какой тоске и одиночестве живет человек, обиженный природой.

Мамут сидел в глубине кресла скрючившись, подобрав под себя ноги, и выглядел запуганным ребенком. Но он не боялся. В его взгляде, обращенном на Патона, сквозила дерзость.

У лилипута были удивительно красивые глаза, золотистые, словно светлый табак, немного навыкате, обрамленные длинными загнутыми ресницами. В них одновременно виделись и томность, и лихорадочный блеск. Но рот выдавал жестокость.

«А с чего таким созданиям быть добрыми? – думал Ошкорн. – В былые времена можно было надеяться стать королевским шутом и тем самым получить возможность мстить за то презрение или жалость, которое им выказывают. А теперь?»

«Мамут свирепый! – сказал им вчера Джулиано. – Никого не пощадит!»

Однако сегодня лилипут словно воды в рот набрал. Казалось, он боится обронить неосторожное слово. Патон, который очень рассчитывал на его показания, настаивал, расспрашивал то об одном, то о другом, довольно точно формулируя обвинения.

Но лилипут мотал своей огромной для его маленького тела головой.

– Видите ли, господин инспектор, я придерживаюсь принципа никогда никого не обвинять бездоказательно. И до сих пор он прекрасно служил мне. Во всяком случае, помог всегда оставаться справедливым. Быть справедливым – мой извечный девиз. Возможно, потому, что сам я слишком много страдал от несправедливости других!

– Вы говорите, что никого не обвиняете бездоказательно. Следовательно, вы кого-то подозреваете. Мы не просим вас представить нам доказательства. Скажите только, кого вы подозреваете?

– Я не стану отвечать на этот вопрос. Хочу также заметить вам, что я не говорил, будто обвиняю кого-то. Я только сказал, что придерживаюсь принципа никогда не обвинять бездоказательно. Здесь есть разница!

Патон продолжил допрос, но безрезультатно.

– И еще должен сказать вам, что я Не ребенок и понимаю все ваши намеки. Только я не доносчик, и все, что у нас здесь происходит, всегда остается между нами, не выносится за стены цирка. Естественно, это не имеет никакого отношения к вашему расследованию… Тогда…

Патона его заявление не обескуражило.

– Итак, месье Рош, что же все-таки вы можете сообщить нам? Не может быть, что вы ничего не знаете!