Тихие сны

— Молодой человек, вы на ней стоите.

— То есть, я хотел сказать — на Кленовую.

— Молодой человек, я знаю все улицы города… Кленовых у нас нет.

— Неужели всё? — удивился Леденцов, не отпуская краем глаза зелёную фигуру на перекрёстке.

— Всё, — гордо подтвердил мужчина и качнул сеткой, будто на радостях надумал угостить инспектора апельсинами.

— Скажите, а есть улица имени инспектора Леденцова?

— Нет.

— Папаша, обязательно будет, — заверил Леденцов и пошёл вроде бы неспешным, но быстро его уносящим шагом.

Два квартала шли они ровно — ровной скоростью на равном друг от друга расстоянии. Дождь, которого боялся инспектор, медлил — видимо, хлынет ливнем, чтобы проучить всех бесплащных, беззонтичных и бескурточных. У Катунцева-то плащ. Впрочем, у него и своя машина, которой за все эти четыре хождения он ни разу не воспользовался. Почему же? Машина бежала бы скоро, а ему надо медленно. И ему надо обязательно пешком — он ни разу не сел в транспорт.

Когда Леденцов поравнялся с баней, Катунцев вдруг присел на случайную скамейку. Инспектор скорым взглядом поискал угол, столб, куст или, в конце концов, яму, но спрятаться было негде. Оставалась баня, откуда Катунцева не увидишь. Леденцов повернулся к нему спиной и стал изучать распаренных людей, выходящих из бани, — допустим, он ханыга, жаждущий кружки пива.

Девушки даже после бани оставались симпатичными. У одной, в платочке, похожей на только что сваренную свёколку, он любезно спросил:

— Как помылись?

Она щёлкнула зонтиком — оказывается, уже закрапало — и удивлённо повела ненакрашенной бровкой:

— Знакомитесь у бани?

— Мне хочется увидеть девушку натуральную, ненакрашенную.

— Мы с вами похожи. Только я хожу в Академию наук, мне хочется увидеть непьющего и неглупого.

Леденцов скосил взгляд за плечо — зелёная спина удалялась.

— Спасибо за внимание и с лёгким паром, — попрощался он уже на ходу.

Дальнейший путь Катунцева инспектор знал. Теперь тот будет забирать вправо и вправо, пока не придёт туда, куда уже приходил трижды, — теперь недалеко. Но дождик частым и белёсым туманом застелил даль улицы и неближние дома; дождик уже ощутимой водой окропил лицо и увлажнил костюм, который и в мокром состоянии не потерял своего цвета давно не метённого асфальта. Леденцов убыстрил шаг, чтобы согреться. Теперь недалеко — лишь бы не останавливался.

У стадиона Катунцев подошёл к табачному ларьку, шаря в кармане. Инспектор проворно вжался в группу спортсменов.

— Товарищ, вы тоже лучник? — сурово вопросил двухметровый парень.

— Что вы, ребята, я люблю чеснок.

Леденцов уже шёл за уходящей зелёной фигурой, которая медленно темнела от воды; шёл за этим — или вместе с этим — тонкоструйным дождём, пузырившим вчерашние лужи.

Как и предполагал инспектор, Катунцев дважды свернул направо и вышел к новостройкам — группке уже заселённых домов, стоявших посреди изрытого поля. К ним вела бетонная дорога для машин и асфальтовая дорожка для пешеходов, обсаженная молодыми тополями. Катунцев постоял тут долгих пять минут, что-то высматривая, ему лишь известное, — и повернул обратно. Инспектор знал, что теперь он сядет в троллейбус и вернётся на работу.

Дождь, словно догадавшись о конце этой слежки, хлынул неосенним ливнем. Сразу и окончательно промокнув, Леденцов прыгнул в троллейбус, идущий вслед за тем, который увёз Катунцева…

Кабинет Петельникова обдал его светом и теплом — уже начали протапливать.

— У вас, как в Сочах, товарищ капитан, — выдавили заколодившие губы.

— Лейтенант, вы не годны для работы в уголовном розыске.

— Я выполнил задание, товарищ капитан.

— Неужели ты не мог найти девушку с зонтиком?

— Обременила бы…

— Видóк, начальник парижской тайной полиции, был крупный прохвост, но отменный сыщик. Однажды он с агентами наблюдал за домом. Простояв день, агенты так замёрзли, что все ушли. А Видок отыскал кучу навоза, закопался в неё, согрелся, довёл наблюдение до конца и поймал преступника.

— Я навозу не нашёл, товарищ капитан, — отстучал зубами Леденцов.

Петельников снял с плитки фырчащий чайник, налил в большую фаянсовую кружку раскалённого чая и протянул инспектору:

— Пей и сходи к ребятам, переоденься.

Леденцов зажмурился, постоял не дыша и выпил осторожно, как живую воду.

— Спасибо, товарищ капитан. Разрешите всё-таки доложить… Маршрут у него другой, но цель та же.

Петельников расстегнул карту микрорайона, где три красные стрелы вонзались в одну точку. Леденцов показал четвёртый путь — на карту легла и четвёртая красная стрела.

— Сколько там домов? — спросил Петельников.

— Штук десять.

— Зачем же он туда ходит?

— Кого-то ищет, товарищ капитан.

— А кого?

— Мы не знаем, — чуть было не икнул Леденцов, потому что коньяк погнал уже горячую кровь к горлу…

— Мы не знаем и поэтому не опознаём, но есть человек, который может опознать.

— Кто, товарищ капитан?

— Иветта Максимова.

Бабье лето кончилось в одну ночь — утро проснулось уже осенью. Самая что ни на есть осенняя погода. Мелкий дождь сёк проспект, как метель. Порывы сильного ветра бросали капли на стены домов, разбивая их в белёсую пыль. Тополя гудели недовольно, как гигантские растрёпанные шмели, но листву держали. Так ведь ещё и не октябрь.

Он чуть приоткрыл форточку — студёный воздух, очищенный ветром, дождём и тополями, потёк в щель. Рябинин прильнул к ней, как к ведру с колодезной водой.

И потерялся, следя за убегающей мыслью…

…Осенью воздух мы пьём, зимой дышим, летом вдыхаем, а весной им задыхаемся…

В дверь постучали.

— Войдите!

Иветта Семёновна Максимова вошла в кабинет, подобно втекающему осеннему воздуху, — свеженькая, с проступившим румянцем, с запахом холода и духов «Нефертити». Она улыбнулась следователю, как старому знакомому:

— Здравствуйте. Я пришла…

— Здравствуйте. Что-нибудь вспомнили?

— Да-да.

Они сели к столу с разных сторон и посмотрели друг на друга нетерпеливыми взглядами — она от желания обрадовать следователя, а он от желания получить информацию.

— Что-нибудь о машине? — попытался угадать Рябинин.

— Нет, о её внешности.

Сожалеющая мысль о том, что автомобиль не найти, коли в городе их тысячи, шмыгнула в радостном ожидании — внешность преступницы важней автомобиля.

— Слушаю, — он поправил очки и глянул на пишущую машинку, словно та могла уйти, не дождавшись её показаний.

— Ага… У неё серые короткие волосы.

— Вы говорили, что она в берете…

— Да, в берете, а из-под него торчат короткие серые волосы. И такая стрижка, рубленая…

— Какая?

— Ага, будто она стриглась не в парикмахерской, а так, у знакомой.

Рябинин заложил чистый бланк, и его пальцы, несомые радостью, выстукали строчки не хуже заправской машинистки. На последний удар губы свидетельницы сразу же отозвались своим «ага»:

— Ага, лицо у неё грубое, какое-то землистое. Похожее на плакаты.

— На какие плакаты?

— На медицинские, когда рисуют какую-нибудь холеру в образе женщины.

— Подробнее, пожалуйста.