Приговоренный

Почти никто не ответил тем, кто безнаказанно расстреливал команду Черного. Кроме Кузиного, хлопнуло еще несколько выстрелов, сполошных, сделанных людьми, незрячими от газа. Кто-то успел выпрыгнуть, кашляя и протирая глаза, но тут же свалился, словив пули. Большинство же так и остались сидеть в изрешеченных кузовах, на сиденьях, залитых кровищей и осыпанных крошкой битого стекла. Некоторые еще дышали, когда зажигательные пули просверлили баки, и одна за другой все пять машин заполыхали. Один кто-то, укрывшийся было под днищем «Ниссана», с истерическим воем выскочил оттуда в пылающей одежде, но, не пробежав и пяти шагов, был срезан короткой очередью.

Бензин выгорел относительно быстро. Когда жар поубавился, подбежали несколько проворных парней с огнетушителями, окатили выгоревшие кузова и обугленные трупы пеной.

Лишь после этого из дверей проходной появилась группа людей. В центре нее шел коренастый бородач в камуфляжной куртке и вязаной шапочке. Он неторопливо заглянул в распахнутую ломиком дверцу того, что осталось от «Ниссана, и несколько минут безмолвно смотрел на что-то обуглившееся, до костей обгоревшее, безволосое.

— Ну, теперь ты действительно Черный. — пошутил бородач. — Зря по-хорошему не хотел Одна только цепочка от тебя осталась. Извини, на память возьму. Не люблю, когда золото пропадает.

С этими словами бородач одним рывком содрал с шеи трупа-головешки массивную золотую цепь.

— До утра все привести в порядок! — строго сказал он кому-то из стоявших за спиной. — Чтоб тут ни одной гаечки, ни одного уголька, ни одной гильзочки не валялось. Хозяин пожалуется — обижусь… И накажу.

— Как можно, Курбаши… Все будет в лучшем виде.

— Ну-ну. Помни: короли шутить не любят.

ТОРГОВЛЯ ПО-ЧЕСТНОМУ

Клык всю ночь проспал безмятежно, спокойно, как младенец, хорошо накормленный и чувствующий близость доброй мамочки. Возможно, что ему и добавили в ужин чего-нибудь успокаивающего, типа обычного люминала, но никаких похмельных синдромов при пробуждении он не испытал. Напротив, он ощутил подъем разных там жизненных сил и прочего. Несмотря на то, что проснулся он по-прежнему в подвале, на том же топчане и под тем же ватным одеялом.

Должно быть, откуда-то за ним приглядывали. Может, через глазок или перископ какой-нибудь, а может, аж через какую-нибудь хорошо скрытую телекамеру. Вывод такой Клык сделал после того, как, ополоснувшись под краном и совершив всякие иные утренние дела, услышал лязг противоатомной двери, через которую вошли уже знакомые ребята. Вчера они обходились с ним исключительно уважительно, даже нежно. Кормили, как в санатории, дали на день пачку московского «Беломора» и коробок спичек. Как видно, не опасались, что Клык, завернувшись в одеяло, устроит акт самосожжения в знак протеста против нарушения прав человека. Три раза выводили на двадцать минут погулять по свежему воздуху. Говорил только старший, те двое, что придерживали своими клешнями локти Клыка, помалкивали. Ни по именам, ни по фамилиям молодцы друг к другу не обращались, поэтому, как их звать-величать, пришлось придумывать самому. Говорящего Клык про себя наименовал Треплом. Конечно, тут была доля иронии. Трепло наболтал всего около тридцати фраз в течение вчерашнего дня, и большинство из них состояло из коротких команд: «Вперед! Стой! Притормози!» Основной темой бесед на прогулках были рассказы о том, какие умные здесь собачки и как толково они берут тех, кто от них бегает. Молчунов Клык назвал (опять же про себя) попросту — Правый и Левый. Потому что на прогулках они никогда не менялись местами. Правый брался за правый локоть, а Левый — за левый. Вот и сейчас так взялись, когда вновь вывели Клыка на прогулку по плиточным дорожкам, само собой, в сопровождении зубастых, преданно скалящихся овчарок.

— Гуляй, гуляй, Петя! — жизнерадостно произнес Трепло, но Клыку показалось, будто Треплу хотелось добавить: «…Гуляй, дыши, недолго осталось!»

Ни разу Трепло не назвал Клыка по фамилии или по кличке. Или Петр Петрович, или Петя. Это было странно. Молчуны, присутствовавшие на допросе в тюряге, должны были бы ему хотя бы фамилию сообщить. Ведь не глухонемые же они, в самом деле. Тем более что Трепло явно ими командовал. Объяснить это дело Клык мог только одним: этим ребятам более высокая инстанция запретила вслух произносить и фамилию, и кликуху. Конспирация, батенька, конспирация… Конечно, здесь, условно говоря, в «санатории», никто, кроме этой тройки, Клыку не показывался и смотреть на него, должно быть, не имел права. Но то, что этот «кто-то» был, — несомненно. Каждый раз после вывода на прогулку Клык находил накрытый стол с завтраком, обедом или ужином, а это значит, что был в этом хозяйстве еще хотя бы повар. Да и вряд ли, пока Клык сидел в подвале, его охраняли только эти трое и собачки. Правда, полного представления ни о доме, в подвале которого приходилось сидеть, ни о другой местности Клык за первые сутки после смены квартиры еще не получил.

Кроме одного угла двухэтажного чисто побеленного строения, рассмотреть что-либо было невозможно. Дорожки были извилистые, деревья и кусты густые. Забор показали специально: мол, и не пытайся. Собачек — тоже. За деревьями, по кустам и по ту сторону забора вполне могли быть еще какие-то люди, которым хоть и положено было помогать троице сторожить Клыка, но знать о том, кто он и что он, не требовалось. Мало ли по Руси Петров Петровичей? А Гладышевых — не так уж много. Ну а скажи: «Клык» — и всем все станет ясно. Конечно, оставалась еще морда, которую можно было увидеть и опознать, однако товарищ Иванцов вряд ли приспособил сюда в сторожа тех, кто знал Клыка в лицо. Кроме, конечно, этих троих, имеющих, так сказать, «допуск».

Прокурор Внаглую сказал, что корешится с Черным. Но тогда почему не отдает? В цене не сошлись? Торгуются? Неужели за двое суток не успели?

Добрались до забора, повернули вдоль него. Маршрут прежний.

Конвой помалкивал, даже Трепло рта не разевал и не мешал Клыку проветривать мозги. Они все больше оттаивали от смертуганской камеры, начинали шевелиться и ворочаться.

Итак, прокурор его прячет. От кого? Прежде всего от Черного. Это как дважды два. Мог он, товарищ Иванцов, перехватив малявочку, ничего о ней Черному не сказать? Мог. Почему считается, что только воры воруют, а прокуроры — нет? Все люди, все человеки, не всем же на одни хабары жить? Но тогда все очень и очень странно. Например, то, что Клыку по делу еще не задавали вопросов, хотя, казалось бы, уже пора. Потому что может до Черного по какому-то неучтенному каналу докатиться весточка о том, что Клыка сюда привезли и докапываются до нычки. И тогда, как пишут в прессе, могут быть «непредсказуемые последствия». За обоими — и за прокурором, и за Черным — силы немалые. И тому и другому есть чего терять и есть чего бояться. Да, может в принципе товарищ Иванцов при помощи товарища полковника Найденова из областного УВД и иных силовых структур перехватать все, чем располагает гражданин Черный. Или частично, для острастки, для удобства разговора, так сказать. Хотя, конечно, дело это не шибко простое. Кто там считал, сколько оперов и стукачей на два голоса поет? Уйдет Черный, ему и за кордоном тепло. Но только не простит. И тогда придется прокурору в туалет поосторожнее ходить, чтоб бомба в толчке не сдетонировала. А если и возьмешь Черного живьем, то хрен чего докажешь — свидетелей не будет. Зато сам он, ежели уж очень припечет, такие подробности о прокуроре сообщит, что проблем у Иванцова будет до фига и больше. Конечно, может прокурор и не доводить дело до суда. Ему ведь с Вовой детей не крестить. Бывают ведь разные несчастные случаи с авторитетами преступного мира. То снайпер не в ту сторону пальнет, то в багажник вместо пива банки со взрывчаткой пихнут, то автоматчики приблудные начнут шмалять по машинам…

Но все это, конечно, на самый крайний случай. До сих пор ведь жили Иванцов с Черным душа в душу. И чтобы какая-то дурацкая нычка между ними встала? Не может быть. Давно бы надо было сторговаться. Значит, есть еще что-то, отчего не хочется Иванцову продавать Клыка задешево. Либо нычка и впрямь очень дорогая, отчего гражданину прокурору очень бы хотелось ее прибрать одному. Но именно тогда и надо гнать лошадок, трясти Клыка поживее. А вот, вишь ты, вторые сутки — и ноль эмоций.