Три невероятных детектива (сборник)

— До чего самоуверенная особа! — возмутилась мадам Баллю, забирая газету. — «Я сидела в “Утраченном времени” и вдруг увидела старика с кладбища. Мне показалось, что он наблюдает за книжным магазином…» — Я тоже видела, как старик там крутился, и он показался мне подозрительным! — с торжеством в голосе объявила мадам Баллю.

— Я продолжу, отдайте! — закричала мадам Пиньо и так сильно дернула к себе газету, что едва не разорвала ее пополам. — «Я решила вернуться на следующий день, рано утром. Старик был на улице, за ним гналась консьержка». Да это же о вас, мадам Баллю!

— Конечно, я за ним гналась! Он мне нагрубил. Ну-ка, покажите! «Я провела ночь с Ломье, и ему не терпелось возобновить сеансы…»

— Вот потаскуха! — выругалась мадам Пиньо.

— А ведь приходила сюда, как к себе домой. Нет, что ни говорите, но мсье Легри и мсье Мори не… Ладно, сами понимаете, — не договорила она, покосившись на Жозефа, который завладел газетой.

— «Я должна была немедленно убрать того старика. Все бы получилось, но меня заметил маленький сопляк…» Ты слышала, мама?! Маленький сопляк! Это она обо мне! Э-ге-гей! Тут есть мое имя — полностью — Жозеф Пиньо!

— Иисус-Мария-Иосиф! Где?! Покажи мне! — потребовала мадам Пиньо.

— Верните мою газету! — вскричала мадам Баллю.

Каждая тянула газету к себе, и та, разумеется, разорвалась. Растрепанные, побагровевшие от усилий дородные дамы начали обмениваться оскорблениями, а потом пустили в ход кулаки. Жозеф попытался разнять их, и ему досталось от обеих, но он чувствовал себя самым счастливым человеком на свете: «Мое имя — в газете! Обо мне написали! Валентина может мной гордиться!»

Глава двенадцатая

Солнечный луч падал через застекленную крышу на столик, заваленный кистями и тюбиками краски. На холсте Кэндзи Мори сидел с книгой в кресле, положив ногу на ногу. Казалось, с его улыбающихся губ вот-вот сорвется одна из любимых поговорок. Таша удовлетворенно кивнула, отступила на шаг и добавила капельку белил в уголки глаз, оживив их блеск.

— Что скажешь?

Вооружившись молотком, Виктор сражался со строптивым гвоздем.

— Я пребываю в сомнениях и готов устроить тебе сцену ревности. Ваша дружба кажется мне подозрительной.

— Похоже, мне никогда не понять вас, мужчин. Ты мечтал, чтобы мы подружились, и вот теперь, когда…

— Одно меня утешает — Кэндзи позирует тебе одетым.

— Не будь так уверен, это только начало.

— Ты не в его вкусе, он предпочитает брюнеток. Нинон… — Виктор запнулся. — Как и Айрис, полагаю. Маленькие рыжеволосые женщины не интересуют Кэндзи, он оставляет их мне.

Виктор бросил молоток, Таша положила кисть, и они поцеловались.

— Тебе нравится? — шепнул он ей на ухо.

— Что именно? Поцелуи?

— Да нет же, глупышка, мастерская!

— Будешь обзываться, я вернусь к Хельге Беккер! Конечно, нравится. А знаешь, что здесь лучше всего?

— Это? — спросил он, кивнув на стоявшую в алькове широченную кровать под атласным покрывалом.

Таша покачала головой.

— Туалетная комната?

— Нет.

— Мебель?

Она обвела взглядом два кресла в стиле Генриха IV, канапе эпохи Регентства, стол и стулья в стиле Тюдор, купленные Виктором в аукционном доме на улице Друо.

— Она чудесная, но самый лучший подарок для меня — это водопровод.

— Похоже, мне никогда не понять вас, женщин, — со вздохом изрек Виктор.

В дверь постучали. Пришли Жозеф с матерью. Мадам Пиньо преподнесла Таша корзину фруктов, а ее сын — пальму в горшке с цветочного рынка на острове Сите. Поставив подарки перед голландской печью, девушка расцеловала гостей.

— Я теперь год не буду умываться! — поклялся Жозеф.

— А мсье Мори еще нет? — умильным тоном поинтересовалась мадам Пиньо.

— Мы его подождем, благо, Жермена приготовила нам холодные закуски, — ответил Виктор, указав на тарелки с мясным и куриным паштетом, фуа-гра, кресс-салатом и красным салатом-латуком, миску клубники со взбитыми сливками, пироги и бутылки шампанского.

— Просто, но обильно, — добавил он. — Вы помирились с мадам Баллю?

— Конечно, но это обошлось мне в килограмм апельсинов и пять ливров груш, — буркнула мадам Пиньо.

— А она подарила тебе новую метлу, — заметил Жозеф, косясь на аппетитный паштет.

В дверь снова постучали, и Таша открыла: на пороге стоял юный разносчик с охапкой лилий в руках.

— Здесь проживает мадам… Саша Херсон? Празднуете новоселье?

— Таша, — поправил его Виктор, принимая цветы. — Выпьете с нами бокал шампанского?

— Здесь карточка! — воскликнула Таша. — Они от Кэндзи!

— Нет, благодарю, мсье, я никогда не пью на работе, — сказал посыльный. — Но с удовольствием съем кусочек паштета.

Получив бутерброд, он посторонился, впуская Кэндзи с огромным пакетом.

— Это вам, дорогая, — сказал тот Таша.

— Вы меня балуете. Право, не стоило, ваши цветы великолепны.

Девушка поспешила развернуть подарок и продемонстрировала окружающим чайный сервиз на лакированном подносе.

— Какой красивый! — восхитилась она.

— Семнадцатый век. Ничто не может быть слишком красивым для такой женщины, как вы.

— Но-но, Кэндзи, не увлекайся! — вмешался Виктор.

— А что, если мы приступим к угощению? — предложил Жозеф, желая разрядить атмосферу.

Набрав себе полную тарелку еды, он отошел к пальме и принялся объяснять с полным ртом:

— Ей нужны тепло и свет. Знаете, что я прочел во вчерашнем номере «Пасс-парту»? Мари Тюрнера взяла себе этот странный псевдоним «Пальмира» вовсе не потому, что обожает пальмы. Когда она была маленькой, сиамскую кошку ее бабушки звали Пальмира. Она и фамилию — де Морэ — взяла не с потолка. Угадайте, что это значит. Держу пари, не сумеете! Изумруд! Анаграмма [32]. Фантазии этой женщине было не занимать.

Жозеф смущенно умолк, вняв наконец отчаянным знакам Таша, кивавшей на Кэндзи.

— Не стоит говорить о ней в прошедшем времени, — заметил тот. — Она становится звездой. Говорят, поклонники шлют ей в камеру букеты со всех концов Франции. Принц Уэльский дважды в неделю наносит визит в тюрьму, а герцог де Фриуль будто бы сделал предложение руки и сердца. Она даже начала писать мемуары. Надеюсь, мое имя в них упомянуто не будет. — И он с вызовом взглянул на восхищенных его выдержкой собеседников.

Виктор подумал об Айрис: известно ли ей о его похождениях? Он вспомнил слова, приписываемые Нумой Уиннером Дафнэ Легри: «Ты возродишься, если разорвешь цепь». Был то практический совет или вымысел ясновидящего, их смысл совершенно прояснился: Виктор знал, что теперь он и Кэндзи больше не были сыном и отцом, но стали равны.

— Мне странно и отвратительно подобное увлечение преступными личностями. Не стоит забывать об их жертвах, — заметил он.

— Я нимало не увлечен, можете быть уверены, — ответил Кэндзи, подходя к Таша. — Благодарю вас за участие, — тихо сказал он ей, — но не пытайтесь меня защищать. Больше всего в этой истории пострадало мое самолюбие, а эти раны, как известно, заживают легче всего. Кажется, ваш друг Морис Ломье был задет двуличием любовницы куда больше моего. Он никак не может успокоиться.

— Откуда вам это известно?

— Я был в «Золотом солнце».

— Как мило с вашей стороны.

— Мне очень понравились ваши работы.

— Готов поклясться, что особенно высоко вы оценили портреты, — хмыкнул прислушивавшийся к разговору Виктор.

— Признаю, мой вполне удался, — отвечал Кэндзи, разглядывая стоящий на подрамнике холст. — Вы что-нибудь продали?

— Всего одну, но самую любимую — «Парижские крыши на рассвете».

Кэндзи сделал глоток шампанского, спрашивая себя, как долго ему придется прятать эту картину в своем сейфе.

— Лучшая для меня награда — визит Анатоля Франса, — призналась Таша. — Он сказал, что я должна продолжать писать, оставаясь верной своему стилю.