Убийство в стиле

— Нет, он был кино режиссером, и, прошу вас… — тут она подняла ладонь правой руки перед его лицом, чтобы помешать его, как она догадывалась, следующему вопросу (он помнил этот жест раньше, но, поскольку в тот раз ладонь принадлежала Эвадне Маунт, актриса, видимо, заимствовала его у романистки или, возможно, наоборот), — прошу вас, не спрашивайте меня, в чем разница между продюсером и режиссером. Если бы я получала по серебряной гинее за каждый раз, когда мне задавали этот вопрос, я могла бы сразу уйти на заслуженный покой. Просто положитесь на мое слово, милок, разница между ними есть.

— А теперь он умер, и такая трагичная смерть к тому же, — сказал Трабшо. — Искренне сочувствую. Он был вашим близким другом, насколько я понял?

— Близким другом? — выплюнула Кора. — Близким другом?? Это надо же!

— Прошу прощения?

— Да я терпеть не могла Аластера Фарджиона. И никто не мог.

Старший инспектор полностью ошалел. Ему была известна незапамятная репутация театрального люда, как безответственных, переменчивых существ, капризных до беспредела. Но это уже была полная нелепость.

— Значит, я чего-то все-таки недопонимаю, — сказал он. — У меня сложилось впечатление, будто его смерть вас сразила.

— О, так и есть. Но, понимаете, по чисто профессиональным причинам. Его самого я не выносила. Он был вшивой паучьей свиньей, если мне будет дозволено смешать мои зоологические уподобления, чванным, надутым поросенком, наглецом с нижестоящими и льстецом со стоящими выше. К тому же, вы не поверите, он имел сверхбесстыдство льстить себя мыслью, будто он — дар Божий для любой женщины, — добавила она, неожиданно изобразив девичью кокетливость, которая при иных обстоятельствах выглядела бы комичной.

— Он был красавцем?

— Красавцем? Фарджи? — Кора засмеялась невеселым жестким смехом. — Фарджи, к вашему сведению, был толстым. Не просто простительно, симпатично толстым. Он был непомерно толст, чудовищно. Вот почему, когда Эвадна сообщила известие о его смерти, я сразу подумала о сердечном припадке. С ним они уже много раз случались. К тому же он был самым тщеславным, самым эгоцентричным человеком, какого мне доводилось встречать. Нарциссист до мозга костей.

— Толстый нарциссист? — сказал Трабшо. — Гм, это, должно быть, давалось непросто.

Кора теперь говорила импульсивно, почти судорожно.

— Я всегда считала, что он вообще стал кинорежиссером из чистого нарциссизма. У него был особый приемчик, уникальный приемчик, можно сказать. Во всех до единого своих фильмах, прямо в начале, еще до завязки, он вставлял несколько кадров двойника, какого-нибудь статиста, который выглядел его копией. Своего рода фирменный знак, вроде пеликана «Гиннесса», знаете ли, или уродца на банках мармелада.

— Понимаю… — сказал Трабшо, хотя, правду сказать, понял он не совсем.

— Бедняга Фарджи. Он славился тем, что безоговорочно и безнадежно влюблялся в своих ведущих актрис. Но поскольку он неизменно изнывал от страсти к того типа ледяным блондинкам, холодным и неприступным внешне, жгуче горячим внутри, которые уж никак не могли изнывать от страсти к нему, то был вынужден ухаживать за ними посреднически, через разных обаятельных молодых актеров, подбирая им их в партнеры в своих фильмах. Ну, прямо, как Сирано де Бержерак, но только у Фарджи непомерно большим было брюхо, а не нос.

Она позволила себе тень улыбки в адрес своего остроумия.

— Затем, когда он наконец собирал всю свою жиденькую смелость, чтобы перейти к действиям, то неизбежно получал отпор и принимался мстить, терзая, практически пытая ее на съемках. У него иногда бывали неприятности с некоторыми мужьями или любовниками, можете мне поверить. Помнится, его однажды серьезно вздули в вестибюле «Дорчестера».

— Так значит, он был холостяком?

— Вовсе нет. Он женат… то есть был женат, только Богу известно, сколько лет, на одной и той же женщине. Хэтти. В кинопромышленности все знают Хэтти Фарджион. Она из тех безопасных женушек, к которым мужчины без твердой почвы под ногами приковывают себя пресловутой каторжной цепью. Любопытная вещь, — продолжала она, — когда Фарджи отсутствовал, Хэтти превращалась в сущую чертовку, в визгливую стервозу, в самую что ни на есть ведьму на помеле, как говаривала моя милая старая мамочка. В повсюду сующую свой нос, всезнающую интриганку, физически, мягко выражаясь, очень-очень мягко, невзрачную и склонную топать своими кривыми ножонками, если ей возражали. Однако когда они бывали вместе, внезапно становилось ясно, в каком страхе он ее держит.

— И вы говорите, — осведомился Трабшо, — что сожалеете о его смерти по чисто профессиональным причинам?

— Я только что подписала контракт на роль в его новом фильме, — ответила она с горечью.

— A-а… понимаю. Главная роль, я полагаю.

— Благодарю вас, Трабберс, благодарю вас за вашу галантность, — ответила актриса. — Нет, не главная. О, хоть и маленькая, она была эффектной, с одним большим эпизодом, в котором я буквально грызу мебель, но главная? Нет. Правду сказать, нормально я бы не подумала согласиться на такую, ну, на такую petite [8] рольку. И согласилась только потому, что это был Фарджи.

— Простите, — сказал Трабшо, — но я все еще не понимаю. Вы утверждаете, что не выносите этого человека. Еще вы сказали, что он славился тем, как мучил своих актрис. Вы даже употребили слово «пытать». И только что сообщили, что роль, на которую вы подписали контракт, даже не была главной. Так почему же вам так хотелось ее сыграть?

Хотя трагический взгляд, который теперь нацелила на него Кора, и сослужил ей звездную службу, как прекрасно понимал полицейский, в десятках вест-эндских мелодрам, в нем тем не менее на этот раз была заметна настоящая боль. На сцене играла актриса с подрезанными поджилками. Однако за кулисами пряталось сокрушенное человеческое существо.

— Послушайте, мой дорогой, — сказала она, — за время вашей долгой и, без сомнения, разнообразной карьеры вам приходилось иметь дело с преступниками, гнуснее которых не придумать, и все-таки против воли вас восхищали их профессиональная сноровка и наглая смелость. Я права или нет?

— Да-да, вы правы, — ответил детектив. — Да, я понимаю, к чему вы клоните.

— Именно так мы все относились к Фарджи. Он был крысой, но он был и гением, единственным, кто в английской кинопромышленности приближался к Уайлеру, Дювивье или Любичу. Для него кино было не просто полем деятельности, но вызовом, вечным вызовом. Неужели вы не видели какие-нибудь его фильмы?

— Ну-у-у, боюсь, тут вы меня поймали. Вполне возможно, что и видел. Я ведь просто ходил посмотреть фильм, как говорится, а не какой-то особый фильм. Чаще я даже не знал, что именно буду смотреть. Я шел не на «Касабланку», я шел в «Тиволи», и, если на той неделе в «Тиволи» показывали «Касабланку», то я смотрел «Касабланку». А все эти сложности, вы понимаете, с режиссерами и продюсерами, и прочими — для меня книга за семью печатями.

— Ну, я могу сказать только, что, если вы не знакомы с творчеством Фарджи, то лишили себя большого удовольствия. Например, этот замечательный его триллер «Открытие останков» об английских археологах на раскопках в Египте. «Останки» — это развалины, которые они откапывают, уже жутко умная идея, вы согласны? — но, кроме того, это останки жертвы, только что убитой, чей труп обнаруживают внутри подземной гробницы, которая оставалась непотревоженной три тысячи лет! И все это завершается великолепными кадрами внутри и вокруг Сфинкса.

Или «Идеальный преступник». Помнишь, Эви? Один из тех его фильмов, которые мы смотрели вместе? Чарльз Лафтон играет взломщика, который ну никогда не грабит свои жертвы повторяющимися способами, никогда не ублажает себя остатками ужина в кладовке, никогда не оставляет турецкую папиросу дотлевать в пепельнице. Вот потому его в конце и ловят. Потому что, как вам, Трабшо должно быть хорошо известно, не существует преступника, у которого не было бы своих замашек и идиосинкразий, которые вы, фараоны, мало-помалу начинаете узнавать и затем высматривать. И вот в фильме, когда идеальные ограбления следуют одно за другим без малейшего намека на штучки-мучки какого-либо из известных взломщиков, полиция в конце концов соображает, что совершать их мог только он.