Убийство в стиле

Трабшо припомнил, как Эви призналась, когда он допрашивал ее в ффолкс-Мэноре, что они с Корой давным-давно делили крохотную квартирку в Блумсбери, когда обе только-только оставили позади подростковый возраст и… нет-нет, постарайся забыть, что еще она ненароком выдала об их совместном житье! Во всяком случае, из этого явно следовало, что актриса и романистка примерно ровесницы, а последняя, как он знал, отнюдь не была весенним цветком. И даже не летним цветком. Осень, сказал он себе, осень — вот какое ее время года, притом поздняя осень. Бедная женщина, подумал он и искренне посочувствовал беде Коры. Жизнь актрисы, миновавшей пору расцвета, отнюдь не выглядела синекурой.

А сама Эвадна Маунт? Большая оригиналка. Если бы его спросили, Трабшо стопроцентно ответил бы, что за десять лет после их первой встречи он ни разу про нее и не вспомнил. Даже когда читал ее романы (и он подскочил от изумления при мысли, что к этому времени он прочел все двадцать восемь и даже побеспокоился посмотреть не сходящую со сцены постановку ее пьесы «Каникулярный капкан», где убийцей, к его наивному удивлению и скрытой обиде, оказался детектив), они настолько его увлекали, что ему даже не приходило в голову связывать их качества со знакомой женщиной — вот так мать, наблюдая, как растут ее дети, скоро забывает, что эти автономные и все более независимые маленькие существа одно время были обитателями ее чрева.

Да, он был поклонником творчества Эвадны Маунт и ни в коей мере не стыдился признаться в этом. И все же он, пожалуй, ни разу в кругу своих знакомых не упомянул о своем увлечении ее «Ищи убийцу!», а и упомяни, так совсем не в его духе было бы похвастать знакомством с их авторшей.

Однако по воле случая она вновь вошла в его жизнь — или, вернее, он вошел в ее жизнь — бац-бац: будто налетев на фонарный столб. И вот уже менее суток спустя он здесь размышляет о ней и Коре Резерфорд, и Аластере Фарджионе, и Пэтси Шлютс, и о молодом Томе Колверте, и вообще. Люби ее или терпеть не моги, но какой бы нестерпимой она часто ни бывала, вокруг Эвадны Маунт что-то обязательно да происходило.

В том-то и суть. Вокруг него не только особенного, но и вообще ничего не происходило. После лет и лет служения Закону, лет и лет всеобщего уважения как к одному из ценимейших людей Ярда, он теперь что — старый хрыч? Да, старый хрыч. Старый хрен?

Ему принадлежит уютная комфортабельная половина двухквартирного дома в Голдерс-грин, где он ведет уютную, комфортабельную, одноквартирную жизнь. У него милый огородик, где он выращивает собственный лук-порей, и редис, и морковь. У него есть непрерывно сужающийся круг друзей прошлых лет, и он встречается с ними за приятельской кружкой в местной пивной. А иногда — в эти дни более чем изредка — встречается в Городе перекусить с двумя-тремя приятелями по Ярду.

Когда он перекусывал с бывшими коллегами его собственного поколения, это был истинный праздник. Он наслаждался. Обмениваясь с ними воспоминаниями об удивительно, парадоксально невинных преступниках, с которыми им всем приходилось время от времени иметь дело на протяжении долгих лет, преступниках, к которым в силу однообразной и даже утешительной рутины ареста, обвинения, суда, приговора, освобождения и нового ареста они все проникались теплым чувством.

Но не так уж часто, а вернее, изредка, его приглашал позавтракать в Городе кто-нибудь из более молодых, чьим ментором он был — или, во всяком случае, льстил себя мыслью, что был, — и это оборачивалось сущим испытанием.

И не просто из-за гнетущего ощущения, возникавшего у него, как бы хорошо они, казалось, ни были расположены к нему, что в сравнении с их методами его поколение почти комически устарело и что, не только не продвинув науку криминологии вперед, как он втайне гордился, на самом деле он и его ровесники отбросили ее назад на парочку десятилетий. Главным было то, что все они, видимо, были заняты увлекательнейшими делами, о которых достаточно было просто услышать, чтобы буквально начать сглатывать слюнки.

Он ощущал себя старым, ненужным, задвинутым в пыльный угол. Если он высказывал предположение, как, возможно, следует поступить на таком-то этапе текущего расследования, они достаточно любезно давали ему выговориться, а затем попросту продолжали рассказ с того места, на котором остановились, будто он вообще рта не раскрывал. И наоборот, если он указывал на поразительное сходство между данным делом и тем, в котором участвовал сам несколько лет назад, они покачивали головами с плохо скрытой улыбкой, будто ответить ему значило бы просто погладить его по шерстке, а в заключение неизменно говорили: «Знаете, мистер Трабшо, с вашей поры все сильно изменилось».

А, да, с его поры все сильно изменилось… Но, хотя было бы неправдой сказать, что он полностью освоился со своим образом жизни, во всяком случае, если можно так выразиться, он освоился с тем, что не освоился с ним. То есть до той минуты, когда от нечего делать он не забрел в чайную комнату отеля «Ритц» и не услышал незабываемый и — как он тут же понял — не совсем забытый голос Эвадны Маунт, его старой спарринг-партнерши. Как этот самый голос десять лет назад заставлял его скрежетать вставными зубами! И как вчера (отрицать он не мог), как вчера этот голос практически омолодил его! Вместе с последовавшим. После чая в «Ритце» — посещение прославленного вест-эндского театра, изумительно смешной розыгрыш, жертвой которого он стал с не меньшей охотой, чем все остальные зрители, ужин в «Плюще» с Эвадной и Корой Резерфорд, а в заключение шок, но в равной степени (признавайся Трабшо!) тайное смакование известия, услышанного до того, как оно попало в газетные шапки, о смерти знаменитого кинорежиссера, чья фамилия еще накануне ничего ему не говорила. И все это, количеством превосходящее общее число примечательных случаев, выпадавших ему за последние десять лет, уместилось в какие-то шестнадцать часов!

Он сидел за своим овальным кухонным столом, посасывая незакуренную трубку. Собственно, он никогда не предвкушал свою отставку, но должен был подчиниться тому, что в конце-то концов было беспощадным требованием беспощадного мира. Трудишься лет сорок, отдавая все свои силы (правда, труд в его случае безгранично любимый), а затем уходишь на покой. Или, опять-таки, как в его случае, тебя отправляют на покой.

Вдобавок, его прежняя удачливость почти тут же себя исчерпала. Его жена, коротать с которой он предвкушал свою отставку, скончалась всего через несколько месяцев после его отлучения от Ярда. Его верный старый лабрадор Тобермори был застрелен на вересковой пустоши вблизи ффолкс-Мэнора. Одно-единственное волнующее событие за все последующие годы — вот эта встреча с Эвадной Маунт. Будут ли, тоскливо подумал он, какие-нибудь другие?

Естественно, ему никогда бы и в голову не пришло позвонить ей, даже знай он ее телефонный номер. И тут — внезапное воспоминание. Что она сказала? Что ее всегда можно найти в «Ритце» за чаем. Так что, если он, Трабшо, «случайно» зайдет в отель около пяти часов в один прекрасный день, и «случайно» наткнется на нее? О, не сегодня и не завтра, и даже не послезавтра. В конце недели, может быть? Или в начале следующей?

Он скорбно покачал головой. Нет, так не годится.

Беспокоило его не то, что Эвадна Маунт «истолкует это неверно» — учитывая возраст их обоих, внешность и склонности, подобное исключалось — но что, если она истолкует это верно? Что, если она сразу поймет, что он стал одиноким стариком, чья потребность в чьем-то обществе невообразимо велика, и он тешит себя надеждой, что она примет безнадежно хромой предлог, будто он вновь заглянул в шикарнейший отель в Лондоне без всякой задней мысли?

Нет, забудь! Романистка вновь вышла из его жизни столь же быстро и мимолетно, как он сам вновь вошел в ее жизнь.

Охо-хо! Почему бы не провести часок-другой в огороде?

Глава пятая

Пять ничем не примечательных недель спустя, днем, в майское воскресенье Трабшо готовился вымыть свою машину, как всегда по всем сухим воскресеньям, и вот тут в дверь позвонили, а затем он обнаружил на своем пороге Эвадну Маунт.