Чудо Бригиты. Милый, не спеши! Ночью, в дождь...

– Когда вернется, попросите его никуда не уходить, подождать меня, – говорю я бухгалтеру домоуправления, и она обещает все выполнить наилучшим образом.

Катим на «Волге» дальше.

Смотрим на номера домов.

Серый двухэтажный дом с темно–зелеными оконными рамами. Чистый, аккуратный дворик, два–три гаража. На качелях, подвешенных к суку одинокого дерева, летает длинноногая девчонка–подросток в бежевых колготках.

Шестнадцатая квартира находится как раз напротив дверей коридора, рядом с вереницей кладовок. Снаружи хорошо слышен разговор в квартире. Женщина тараторит без перерыва, мужчина лишь изредка вставляет слово, другое. Звоню, и дверь почти сразу открывается.

Женщине лет тридцать, мужчине примерно столько же. Он сидит за столом, ест суп. На маленькой тарелочке лежит кусок вареного мяса и ломоть черного хлеба. Он смотрит на меня сердито, словно ворона, трапезу которой неожиданно прервали.

– Скажите, пожалуйста, здесь проживает Алексис Грунский? – спрашиваю я. Никаких документов у меня не требуют, а сам я не тороплюсь их показывать.

– Нет, здесь такой не проживает! – быстро и нервно бросает женщина.

За это время я успеваю окинуть взглядом кухню, за которой видна небольшая комната (дверь туда раскрыта настежь) и, судя по цветастым портьерам, дальше есть еще одна. Средний уровень среднего достатка, самая дорогая вещь – цветной телевизор (должно быть, приобретен в рассрочку), но все сверкает чистотой. Нигде не видно подходящего места, где могла бы повалиться спать такая скотина, как Алексис Грунский. Ну, разве что в комнатушке за портьерами.

– Однако, насколько мне известно, он здесь прописан, – говорю я.

Мужчина, схватив пальцами кусок мяса, шлепает его на ломоть хлеба, зажимает все это в большущей красной ладони и вскакивает из–за стола. Теперь я вижу, что одет он по–рабочему, видно, трудится где–то рядом и прибежал пообедать.

– Я пошел, – бросает он женщине, но, наверно, адресуется это и мне.

– Надень фуражку!

– Не надо, я так…

– Надень, тебе говорят! Простудишься!

– Извините, кто вы? – спрашиваю.

Осторожный, испуганный взгляд бродячей кошки. Такие большим крюком обходят все, что хоть отдаленно грозит неприятностями, а у него неприятности уже, видно, были, и не раз.

– Я ее муж.

– Вы здесь живете?

– Покажи мои документы, я побежал, – он решил исчезнуть со сцены с ломтем хлеба в правой руке и фуражкой в левой. – Сейчас придет машина с раствором.

– Пройдите в комнату.

Действительно, цветной телевизор – я не ошибся. «Горизонт–723».

– Алексис Грунский является ответственным квартиросъемщиком этой квартиры. Кроме него, здесь проживают его дочь и внучка. – Пересказываю то, что прочел в карточке домоуправления.

– Дочь – это я… – женщина заметно волнуется, уголки рта дергаются, вот–вот расплачется. – Чего он хочет? И вообще – откуда вы? Из исполкома?

– Я из милиции.

– Он хочет вернуться сюда жить? Я не впущу его, пока не отдаст те триста рублей, которые получил от нас, и квартплату… Пусть немного, но все же деньги. С годами накопилось… За все те годы, что мы платили за все вдвоем с матерью, он копейки в дом не принес… Приходил пьяный, валился спать не раздеваясь, а по ночам вставал жрать! Мать пыталась прятать еду, но разве спрячешь от такого – находил, сжирал все до крошки. Когда я была маленькой, залезала под одеяло и плакала, потому что знала – завтра опять весь день впроголодь… – У женщины вдруг полились слезы. Она открывает шкаф и, порывшись по полкам, наконец вытаскивает папочку, в которой, должно быть, хранит разные документы, и протягивает мне тетрадный листок в клетку, аккуратно обрезанный по краям.

«Данной распиской я, Алексис Леопольдович Грунский, подтверждаю, что действительно получил от своей дочери 300 (триста) рублей, обязуюсь оставить ей квартиру и никогда сюда не приходить, 16 мая 1980 года».

Жест, с каким она мне протянула листок, свидетельствует о том, что она думает, будто листок действительно имеет юридическую силу.

– Так и не приходил больше?

– Он не знал, что я выхожу замуж.

– Вы мне не ответили.

– Пришел осенью, когда уже похолодало, и обещал деньги отдать. Так я и поверила! Где он их возьмет! У него никогда таких денег и в помине не было.

– Пожалуйста, постарайтесь вспомнить, когда это было.

– Осенью. Может, в октябре или ноябре. Уже было холодно.

– В этом году?

– Нет, в позапрошлом, в восьмидесятом. Деньги он получил весной – мне тогда пришлось залезть в долги, – а осенью снова хотел сесть на шею. Но ничего не вышло: у меня тогда уже был защитник – муж. Он работает на стройке. Официально мы, правда, не зарегистрировались, но это совсем другой вопрос.

Если бы меня это хоть чуть–чуть интересовало, я очень быстро мог бы узнать от нее о маленьких бытовых хитростях, из–за которых брак не оформили печатями и подписями: муж наверняка прописан в общежитии и ждет, когда ему дадут хотя бы комнату в коммунальной квартире. Получив ее и зарегистрировав брак, комнату и эту квартиру они поменяют на отдельную трехкомнатную с частичными удобствами, а если повезет, то и на трехкомнатную со всеми удобствами в каком–нибудь районе новостроек.

С улицы в кухню заходит длинноногая девчонка, которую я видел на качелях во дворе. Заметив меня, она просит мать подойти поближе и что–то шепчет ей на ухо. Взяв кошелек, женщина отсчитывает ей несколько копеек. Девчонка тут же исчезает за дверью, мне приходит в голову, что она вряд ли от нерегистрированного мужа.

– Когда вы в последний раз виделись с отцом?

– Давно. Не помню когда, но очень давно. Он тут не показывается.

Вдруг женщину охватывает страх. Я вижу это по лицу, по движениям, но больше всего ее выдает голос.

– Он, видимо, жаловался, и вы хотите его поселить здесь? Мать всю жизнь из–за него страдала: у нее даже приличной одежды не было… За неделю до ее зарплаты мы питались только черным хлебом с маргарином. На завтрак – ломтик кирпичика, намазанный маргарином, вечером – опять ломтик кирпичика, но уже обжаренный в маргарине. – Она заплакала навзрыд.

– Вы хотите, чтобы моя дочь мучилась так же? Он месяцами не работал, целыми днями валялся на кровати и тащил из дома все, что мог продать, а потом пришли ваши из милиции и сказали: «Мы не вмешиваемся – дело семейное». Когда мать, наконец, развелась с ним, то оказалось, что стоимость того, что он украл у нас, недостаточно велика, чтобы его выселить. И вообще, мол, надо еще доказать, что он украл. А он продолжал избивать меня и мать и сделался еще большим барином, чем до развода. В каком виде я ходила в школу! Наша классная руководительница всегда рассказывала о своем трудном и бедном детстве и платьице за два лата. Однажды она и мне начала это говорить, да осеклась, заметив мою выношенную до дыр юбчонку. А теперь вы силой закона хотите его снова сюда засунуть, чтобы он продолжал портить мне жизнь!

Слезы прекратились так же внезапно, как начались. Женщина смотрела на меня пристально, как бы предупреждая.

– Может, есть другой выход? Не накличьте беду – муж у меня нервный! Вообще–то он терпеливый – хоть кол на голове теши, но если его терпение кончится, то он уже не сознает, что делает, – и снова сильный, истерический плач. – Как бы я хотела перебраться в другое место! Если бы вы знали, как тут на меня смотрят! Раньше мать посылала меня в магазин за костями. До смешного дешевыми, без мяса – за несколько копеек килограмм. Мне было стыдно сознаться, что мы из них варим суп. Тогда такие покупали только для собак, и я тоже рассказывала, что у меня есть собачка, которая любит косточки. Потом уже продавщицы отбирали для меня самые лучшие и отвешивали с избытком, даже с ошметками мяса. «Для вашей собачки», – ласково говорили они. А я, глупая девчонка, думала, что они ничего не знают. Словно на этой окраине можно что–то скрыть от соседей! Даже теперь, зайдя в магазин, я трясусь от страха, что мне кто–нибудь скажет: «Для вашей собачки!» Знаю, что все это вздор, что продавщицы уже давно другие, но все равно стараюсь побыстрее уйти. Если вы его вернете сюда, я убью его собственными руками!