Nevermore

Я скупо улыбнулся:

— Без сомнения. И, конечно же, воображала себя в роли Корделии.

Огромные темные глаза округлились.

— Да! Да! Значит, ты меня понимаешь! Наш отец именно так называл меня: «Моя маленькая Корделия». Только я, его преданная дочь, могла смягчить оскорбления, которые наносил ему жестокий, несведущий мир! — Удивительная трансформация произошла с ее лицом, глаза превратились в две узкие сверкающие прорези, рот разрывало рычание. — И я одна, — продолжала она, — могу заставить мир заплатить за подлое обращение с моим отцом.

— Тебя так и зовут? — мягко спросил я. — Ты — Корделия?

Она решительно покачала головой, и длинные черные кудри упали ей на лицо.

— Нет. То было всего лишь ласковое прозвище. На самом деле меня зовут… Ленор.

— Ленор, — повторил я. — И правда, мне всегда казалось, что этому именованию присуща особая — печальная — меланхолическая прелесть. — Я помедлил минуту и вновь спросил: — Так что же с ним было?

— То страшное унижение, которое он пережил в Америке, оставило неисцелимые раны в его душе. Он пытался заглушить боль алкоголем и неотвратимо, шаг за шагом, опускался в бездны безнадежной деградации. Незадолго до своей кончины от жестокой чахотки он превратился в «Авраама».

— В «Авраама»! — вырвалось из моей груди. Я был наслышан об этих жалких существах, нищих последнего разбоpa, которые шастали по лондонским проулкам в лохмотьях безумцев из Бедлама, выпрашивая подаяние у сострадательных прохожих. Даже сильная антипатия к этому человеку, пронесенная мной через всю жизнь, не спасла меня от укола сожаления при мысли, что его постигла столь чудовищная, хотя не вовсе незаслуженная участь.

— А ты, — напомнил я, — пересекла океан, чтобы поквитаться с теми, кого ты винишь в его несчастьях.

— Да! — Голос ее был похож на змеиное шипение. — Много раз он повторял эту повесть о роковом вечере на подмостках «Нового театра», о свистящих, топающих филистерах, вынудивших его к позорному бегству. Но теперь они уже не смеются. Я почти закончила свою миссию, и ничто не помешает мне довершить ее.

Крокетт все медлил с возвращением. Поскольку мою новоявленную сестру следовало и дальше отвлекать разговорами, я сказал ей:

— Для молодой женщины ты одарена удивительно сильной волей.

— Разумеется, — с холодной улыбкой возразила она. — Взгляни — рядом с тобой та самая книга, которую я читала перед твоим приходом. Отец ценил ее как величайшее свое сокровище.

Фолиант, который упомянула Ленор, остался лежать открытым на крышке ящика. Положив его к себе на колени, я быстро пролистал страницы и стазу же узнал знаменитый «Трактат о воле» Джозефа Глэнвилла. [80] Подчеркнутый карандашом пассаж бросился мне в глаза: «И в этом — воля, не ведающая смерти. Кто постигнет тайны воли во всей мощи ее? Ни ангелам, ни смерти не предает себя всецело человек, кроме как через бессилие слабой воли своей». [81]

Оторвав взор от книги, я сказал:

— Хотелось бы мне в точности узнать смысл твоих прежних слов — а именно почему ты называешь свою миссию вполне, но не до конца свершенной.

— Так оно и есть, — подтвердила она. — Остается еще один человек, над которым я поклялась учинить кровавую и вполне заслуженную расправу.

Ледяной холод обдал мои члены при этих словах.

— И кого же ты имеешь в виду? — спросил я голосом, дрогнувшим от страшного предчувствия.

— Его сестру Марию, разумеется, — отвечала Ленор. — Ту безжалостную тварь, которая столь неумолимо отвергла моего несчастного отца в час катастрофы!

— Злодейка! — вскричал я, вскакивая на ноги, — толстый том Глэнвилла упал на каменный пол. — Никогда я не допущу, чтобы ты причинила зло этой святой женщине. Безумица!

— То, что ты именуешь злом, я называю справедливостью, — ответила она. — И ничто не остановит меня на этом пути. И уж конечно, — добавила она, искривив верхнюю губу в усмешке глубочайшего презрения, — уж конечно не тебе остановить меня, братец!

Выпрямившись во весь рост, я негодующе возразил ей:

— Ты заблуждаешься. Сколь ни было мне чуждо насилие над особой слабого пола, я не усомнюсь пустить в ход все ресурсы, включая грубую силу, чтобы разрушить твой безумный — твой преступный план!

Маниакальный хохот вырвался из ее уст.

— Посмотрим, кто из нас ошибся! — И с этим восклицанием она бросилась ко мне.

Боевой подготовкой, телесной подвижностью и силой мускулов как таковой я далеко превосходил свою безумную противницу. Даже сегодня я безо всякого сомнения готов утверждать, что в обычных обстоятельствах мне было бы проще простого совладать с ней.

Но особое стечение событий, а именно — мое травмированное запястье в сочетании с инстинктивным нежеланием причинить ущерб женщине, а также весьма неровная поверхность каменного пола в подвале, где трудно было устоять на ногах, — привели к тому, что я сразу же распростерся на спине, а моя сводная сестра, или, скорее, демон, коленями придавила мне грудь, набросившись на меня с яростью адской тигрицы. Я тщетно пытался оттолкнуть ее, размахивая левой рукой, а она длинными ногтями или, скорее, когтями разодрала мне лицо, а затем ухватила за волосы и с силой ударила головой об пол. Невольный стон капитуляции сорвался с моих губ, и тогда она вскочила на ноги, схватила масляный светильник, стоявший на деревянном ящике, и бросилась прочь из комнаты.

Кое-как поднявшись, я проковылял сквозь отчасти приоткрытую дверь и выбрался наружу в поисках моей сестры, ориентируясь на удалявшийся свет ее лампы, — она неслась далеко впереди по лабиринту коридоров, к винтовой лестнице.

— Стой! — прокричал я, нащупывая путь в подземном мраке.

Внезапно, словно отозвавшись на мой приказ, она остановилась, развернулась и неторопливо скользнула ко мне.

Несколько удивленный внезапной переменной в ее действиях, я замер на месте и подождал, пока она тоже не остановилась в трех шагах от меня. Матовый свет лампы, снизу подсвечивавший лицо, придавал ее чертам вид пугающей маски.

— Сестра! — провозгласил я. — Призываю тебя оставить свой жестокий умысел и сдаться милосердному суду закона, который, принимая во внимание твою юность, пол и явное душевное расстройство, наверное, сочтет возможным пощадить твою жизнь, несмотря на уже совершенные тобой злодейства.

С громким презрительным смешком моя родственница ответила:

— Я могла бы давно убить тебя — в тот вечер, когда отрезала голову этой коровище Никодемус, или когда повстречала тебя в хлеву старого Монтагю. До сих пор я тебя щадила, потому что мы одной крови. Но больше эта глупая сентиментальность не удержит меня.

— Ты не вооружена, — холодно напомнил я, вопреки истинным своим ощущениям изображая браваду. — Ты не причинишь мне вреда.

— Неужели? — изогнув бровь, усмехнулась она. И, протянув ко мне лампу, посоветовала: — Посмотри себе под ноги, братец!

Я повиновался — и сердце мое стиснул страх. Я стоял на деревянной крышке люка!

— А теперь посмотри туда, — продолжала Ленор. — На потолок.

Я поднял глаза, и вздох потрясающего, пронизывающего все тело ужаса сорвался с моих уст. Над моей головой свисала длинная металлическая цепь, заканчивавшаяся железным крюком всего в нескольких дюймах над моей головой.

— Ты понял? — спросила она, сделав шаг в сторону и кладя руку на длинный деревянный рычаг, до сих пор скрытый сумраком, но теперь ясно проступивший в тускловатом свете лампы.

— Понял, — хрипло отвечал я, и от этого страшного понимания кровь с силой прихлынула к моему сердцу. Меня ожидала поистине страшная участь.

Меня заманили в ловушку, где скрывался дьявольский механизм, о котором я вычитал из нескольких авторитетных сочинений по Испанской Инквизиции. То было весьма изобретательное усовершенствование страппадо — известной пытки, когда запястья несчастной жертвы связывают за спиной и подвешивают ее на крюк, высоко вздернув руки над головой. После этого жертву либо вздымают вверх с помощью лебедки, либо швыряют вниз сквозь проделанный в эшафоте люк. В любом случае под тяжестью тела плечи вывихиваются из суставов, причиняя мучительнейшую боль.