Nevermore

— Он уже очнулся, Гансик, — сказал беззубый. — Перейдем к делу. — Его физиономия при этих словах вспыхнула необычайным волнением, маленькие глазки сладострастно заблестели, бледный язык принялся жадно облизывать губы.

Ганс еще мгновение молча созерцал меня, потом неторопливо поднялся со скалы, шагнул ко мне и прорычал:

— Почему бы и нет?

Смерть подступила вплотную. Бесславное погребение также казалось неизбежным. Возможно ли измыслить более жестокую, более невообразимую участь, нежели пасть жертвой хладнокровного убийцы и упокоиться в яме, наскоро отрытой посреди сельской глуши? Но как я мог предотвратить расправу? Руки мне связали за спиной, трое неумолимых злодеев окружали меня со всех сторон. Сопротивление и бегство казались равно невозможными.

Но втайне я дал себе обет: если суждено мне погибнуть такой смертью, по крайней мере, смерть моя будет достойна имени По! Я немедля претворил свою решимость в дело — выпрямился во весь рост, развернул плечи и заговорил, обращаясь к Нойендорфу, который как раз подошел ко мне вплотную:

— Можете меня застрелить, заколоть, удушить или прикончить любым иным способом, какой только изобретут ваши дьявольские ухищрения. Но вы, Ганс Нойендорф, не дождетесь, чтобы я дрогнул или попросил пощады, ибо в моей груди живет и дышит отважный, благородный и неукротимый дух моего героического деда, генерала Дэвида По!

Злодей, задетый за живое неотразимыми доводами сего дерзновенного монолога, схватил меня за манишку и заорал:

— Кто станет тебя резать, душить, пристреливать? Для рыбалки нужен живой червяк. Понял, кто ты есть, дерьмо болтливое? Живой червяк — вот ты кто.

Реплика эта, произнесенная с типичной для Нойендорфа свирепостью, не могла не ободрить меня. Так, значит, меня не убьют! Однако чувство облегчения быстро рассеялось, когда другой отталкивающий тип — тот самый, который опирался на лопату, — оглядел меня и добавил с безумным смешком:

— Похороненный заживо червяк!

Чудовищный смысл этих слов обратил кровь в моих жилах в лед.

— Что… что вы имеете в виду? — осипшим голосом, с трудом выговорил я.

— Все просто, — ответил Нойендорф, скривив обезьяньи черты своего лица в гримасу торжествующей злобы. — Я хочу выманить этого теннессийского ублюдка сюда, где я смогу разделаться с ним один на один подальше от копов и публики. А ты — наживка, на которую я его поймаю. Мы тебя зароем в землю, дружок! Мой приятель Чарли Доусон уже отправился в отель Барнума сказать этому дерьмовому Крокетту, что ему следует поторопиться, коли он собирается откопать тебя живьем — тебя, жалкий дрожащий червячок!

Столь неизъяснимо ужасен был смысл этой речи, что на мгновение я лишился не только дара речи, но даже возможности дышать. Грудь моя тяжело вздымалась, голова плыла, волосы поднялись дыбом. Наконец усилием воли я вытолкнул из себя слова:

— Но вы же не собираетесь подвергнуть меня чудовищным — несказанным ужасам преждевременной ингумации?

Наморщив озадаченно лоб и явно не постигая сути сказанного, Нойендорф возразил:

— А вот я тебе покажу, что мы с тобой сделаем! — И, железной хваткой стиснув мою левую руку чуть пониже плеча, он отрывисто кивнул своему беззубому сообщнику. Тот немедля подошел ко мне с другой стороны и ухватил мою правую руку. Так, под конвоем двух негодяев, меня бесцеремонно доставили к свежевырытой могиле и поставили на ее краю, в то время как третий участник этого до крайности омерзительного трио с дьявольским весельем созерцал эту сцену.

Обычные наши физические способности составляют лишь малую часть латентных ресурсов, и это со всей очевидностью проявляется в минуты крайней опасности. Столкнувшись с перспективой столь мучительной, столь чудовищной агонии, я призвал себе на помощь каждую каплю таившихся во мне сил и с яростью тигра набросился на своих врагов. Но все мои усилия пропали даром. При первой же попытке сопротивления Нойендорф и его помощник еще крепче стиснули мои руки, и меня, вопящего, брыкающегося, извивающегося всем телом, неумолимо повлеки к краю разверстой бездны.

С мгновение я неустойчиво балансировал на краю, мои руки по-прежнему были сжаты словно металлическими тисками, а глаза при виде зияющей у моих ног ямы выкатились в пароксизме страха.

— Вздохни поглубже, сукин сын! — напутствовал меня Нойендорф, и одним решительным, резким движением он и его помощник выпустили мои руки и тут же столкнули меня вниз, в могилу.

Я упал на спину, сила удара вытолкнула вздох, только что с жадностью втянутый моими легкими. Ловя губами воздух, я озирался по сторонам, терзаясь страхом, но видел лишь троих палачей, склонившихся надо мной с одинаковым демоническим торжеством на лицах. Сжатое ужасом горло понапрасну пыталось исторгнуть крик боли и возмущения — Нойендорф, оглянувшись на вооруженного лопатой подручного, произнес два слова, от звука коих застыла не только кровь в жилах, но и мозг в моих костях:

— Засыпай его!

ГЛАВА 30

Быть похороненным заживо — можно ли представить себе участь более жалкую — более плачевную — более несчастную из всех, что выпадает на долю смертного рода? Без капли сомнения берусь утверждать, что никакая перспектива не причинит нам большего душевного (и даже телесного) расстройства, нежели преждевременное погребение. Одна мысль о подобной роковой ошибке приводит сердце в состояние мучительного и непереносимого страха, от какого отшатнется самое извращенное воображение. Нет ничего более пугающего на земле — нет ничего и вполовину столь страшного в подземных царствах ада.

Спешу добавить, что эти мои утверждения отнюдь не являются спекулятивными: они основаны на моем собственном знании, на личном, непосредственном опыте.

Едва Нойендорф произнес свой бесчеловечный приказ, как его опиравшийся на заступ подручный вонзил острие своего орудия в только что извлеченную из ямы грязь и начал с бесовской поспешностью засыпать дыру, на дне которой беспомощно распростерся я. Первые комья земли упали на мои стопы, вторая груда осыпалась на ноги, третья упала прямо мне на грудь. Осознание моего безнадежного положения все глубже проникало в самые потаенные уголки души, и я вновь решился предпринять попытку позвать на помощь. Губы мои раскрылись, пересохший от ужаса язык конвульсивно бился о зубы, но прежде, чем слабый крик успел вырваться из моих сдавленных легких, очередная порция грязи угодила мне в лицо, ноздри забил специфический запах сырой земли, я начал отплевываться, задыхаясь, и не мог сдержать кашель. Острое отчаяние — никакая другая катастрофа не вызвала бы у меня столь сильной реакции — пронзило все мое существо, и кровь сильным потоком прихлынула к сердцу.

Но в этой бездне злосчастья меня вдруг посетил благословенный херувим Упование, Надежда, обнаружившая себя громким, резонантным и неизъяснимо прекрасным звуком. То был звук властного мужского голоса, отдававшего приказ с такой силой и уверенностью, что я мог отчетливо разобрать каждое слово даже сквозь грязь, только что обрушившуюся мне на уши и частично залепившую ушные раковины:

— Бросай лопату, желтопузый трусливый паразит, а то я пробью в тебе сквозную дыру быстрее, чем это сделала бы молния божья!

Голос принадлежал моему верному другу полковнику Крокетту, который неведомым мне провиденциальным промыслом божьим как раз вовремя прибыл на помощь! Словами не передать всю силу чувств, охвативших меня при столь благосклонном повороте событий. Лишь те, кто был осужден на жестокую, неописуемую казнь и в самый последний момент внезапно и непредвиденно помилованы и избавлены, могут вполне разделить то чувство, коим грудь моя наполнилось при этом, как мне виделось, чудесном явлении.

Поспешно стряхнув грязь с лица и головы, я поморгал, чтобы очистить глаза, и устремил взгляд вверх. Прямо надо мной на краю разверстой могилы стоял вооруженный лопатой негодяй, который все еще сжимал в руках свое орудие, устремив взгляд в ту сторону, откуда доносились грозные команды полковника. И вновь прозвучал тот же громкий голос: