Чисто альпийское убийство

Когда детский врач оказался на улице, к нему сразу же подскочил санитар:

— Вам требуется помощь?

— Нет, — устало отозвался тот и показал пальцем туда, откуда пришел: — Однако там, в зале, есть нуждающиеся в помощи. Четвертый ряд, двенадцатое место.

Педиатр из Хузума планировал уехать отсюда на следующий день.

Вокруг тела старшего капельдинера собралась небольшая группа, словно временный почетный караул. Но никто не знал, что делать без смелого педиатра и заместительницы директора клинической больницы. Один человек все же решил проявить инициативу и громко сказал:

— Пусть никто никуда не уходит! Оставайтесь здесь, полиции понадобятся свидетели.

Окружающие сочли это предложение разумным и снова расселись по местам. Многие реанимировали мобильники, выключенные перед концертом, и начали обзванивать родных и знакомых:

— Ты не поверишь, что тут случилось! Кошмар, дикость какая-то!

Примерно треть мест в зале снова заполнилась, еще примерно треть общего числа зрителей, возбужденно переговариваясь, стояли в фойе или на улице у входа в здание. Три отлично оснащенных санитара пожарной команды по-прежнему блуждали по залу, находясь уже не так далеко от места, где разыгралась трагедия.

— Ничего не трогайте! — верещала с галерки дама с прической а-ля Мардж Симпсон. Тем не менее в публике постоянно находились любители знать все наверняка, пытавшиеся прощупать пульс у жертвы без лица. Над трупом в ливрее нагнулся и старый доктор Коллбек, невропатолог на пенсии. Вскоре он поднялся на ноги и заявил:

— Я чувствую слабый пульс. Этот человек еще жив.

— Не обижайтесь, коллега, — возразил доктор Бадер, — но этот человек мертв. Неужели бы мы не сумели определить у него пульс!

— Попробуйте сами, увидите, — предложил Коллбек.

— Это исключено, — покачал головой Бадер, но все-таки протянул руку к запястью пострадавшего. — О Боже, он жив!

Вот тут-то и была обнаружена вторая жертва — Инго Штоффреген, крепкий, мускулистый, хоть и невысокий молодой человек, и не какой-нибудь там, а «железный», который пришел на концерт против своей воли и оказался в неподходящий момент в неудачном месте. Тучное тело капельдинера не только погребло под собой незадачливого искателя женской ласки, но и задвинуло его так глубоко под сиденье, что даже после того как Либшера оттащили, под кресло пришлось заглядывать дважды, чтобы наконец обнаружить там миниатюрный комок мускулов.

— Надо поднять труп, чтобы извлечь из-под него второго пострадавшего, — предложил Йозеф Шаррбигель. В виде исключения это был не медик, а член совета общины и одновременно владелец булочной-пекарни «Шаррбигель».

— Нет! Ни в коем случае! Положение трупа менять нельзя! — завизжала с галерки копия Мардж Симпсон.

Однако владелец пекарни настоял на своем. Тело Либшера со всеми предосторожностями переложили в другое место, и Штоффреген оказался в положении лежа на боку. Из ушей несчастного текла кровь.

— Плохой знак, — констатировал доктор Шваммингер.

Известие о том, что обнаружена вторая жертва, молниеносно распространилось среди оставшихся. Началась новая волна паники. Неизбежный эффект испорченного телефона превратил «вторую жертву» в «еще несколько жертв» и даже «в огромное число погибших и тяжелораненых». Каким образом в эти драматичные приукрашивания и спонтанные спекуляции затесалось слово «инфекция», осталось загадкой, но в итоге измученный разум оставшихся в зале вскипел еще раз, и новая волна паники чуть было не переросла в цунами, которое наверняка сделало бы невозможной транспортировку обеих жертв. «Заразно! Очень заразно! Чрезвычайно заразно!» Слово спонтанно мутировало, приобретая угрожающие формы и распространяясь в публике так стремительно, словно оно и было той самой инфекцией.

Однако в этой суматохе, среди истошных воплей, отчаянных просьб о помощи и беготни, пианистку Пе Файнингер вдруг посетила вполне разумная идея. Артистка села за рояль и продолжила игру с того самого места, на котором остановилась. «Пир-рили-бум… пир-рили-бум», — нерешительно прозвучало со сцены. И как в той легенде, в которой дикие, агрессивные медведи, готовые вот-вот разорвать жертву, успокоились и улеглись на землю, услышав звуки виолончели, льющаяся из-под пальцев скандально известной пианистки мелодия сумела притушить зарождающуюся в публике истерию.

Два патрульных полицейских сделали все от них зависящее. Вообще-то их никто не вызывал — дежурство поначалу шло как обычно, без происшествий, они не спеша расхаживали по улочкам в наушниках, слушая радиотрансляцию футбольного матча. Заметив буйство проблесковых маячков возле концертного зала, патрульные позвонили в участок, вызвали подкрепление и вскоре уже топтались в фойе, пытаясь разобраться в происходящем. Увидев двух окровавленных человек, выходящих из дверей (это были доктор Валлмайер и доктор Шивельфёрде), копы решили, что случилась какая-то крупная катастрофа — террористическая атака или падение самолета в самую середину зрительного зала. Действуя строго по инструкции, они вызвали Службу технической помощи, позвонили в военную полицию американского гарнизона, квартирующего здесь с конца Второй мировой войны, и на всякий случай — в расположение войск бундесвера. Ведь именно армия с недавних пор отвечала за контртеррористические операции, об этом даже писали в какой-то газете.

— Я направляю вам в помощь эскадрилью истребителей из двенадцати боевых самолетов, — сказал дежурный офицер из части имени Иоганна Генриха Люттенгоффера.

— Что-что вы нам посылаете? — изумленно переспросил обермейстер полиции Остлер, коренной житель курортного городка.

— Ничего. Я пошутил. Такие вещи не входят в сферу нашей ответственности. Вы твердо уверены, что это была террористическая атака?

Нет, твердой уверенности в этом у Остлера не было, поэтому они с коллегой, обермейстером полиции Хёлльайзеном, решили позвонить в Мюнхен, в Федеральное ведомство уголовной полиции.

— Кто приедет? — поинтересовался Хёлльайзен.

— Гаупткомиссар Еннервайн, — отозвался Остлер.

— Еннервайн?..

С лукавым видом подтолкнув напарника в бок, Хёлльайзен вполголоса завел первый куплет знаменитой песни о трагической судьбе браконьера [5] Еннервайна:

— Жил-был охотник, молодой и статный…

— Кто же его отправил на тот свет?! — вполголоса пропели дуэтом полицейские и так же тихонько довели куплет до конца.

5

К тому моменту, когда на месте происшествия появился тезка воспеваемого в этой песне охотника, гаупткомиссар полиции Губертус Еннервайн, большинство следов оказались растоптаны и утрачены, жертв еще не увезли в судебный морг, самые важные свидетели ушли домой, не оставив никаких координат, и, напротив, в фойе скопилась огромная толпа доброхотов, желающих «непременно и срочно» дать свидетельские показания, что нередко оборачивается еще более серьезной проблемой, чем мучительный поиск свидетелей.

Еннервайн энергично выпрыгнул из машины. Это был мужчина среднего роста, со среднеразвитой мускулатурой и усредненно-приятной внешностью, и ни одно кастинговое агентство в мире не взяло бы его на роль комиссара уголовной полиции. Несмотря на живость взгляда и доброжелательное выражение лица, наш герой был из тех, на кого вряд ли обратишь внимание на улице — если только вы специально не ищете человека без особых примет. Неопределенный цвет волос — что-то между темно-русым и светло-каштановым — не позволял судить о возрасте их обладателя. (Между нами: ему было сорок восемь.) Природа наградила Еннервайна таким лицом, что, даже проехав с этим человеком всю Германию в одном купе, вы напрочь забудете, как он выглядит, едва сойдя на платформу. Вместе с тем именно данное обстоятельство и составляло капитал, который Еннервайн всегда имел при себе. Заурядный облик сослужил ему неплохую службу при раскрытии нескольких преступлений, ведь неприметность, как известно, лучшая маскировка. Он не выглядел человеком дела — он был им. Еннервайну ничего не стоило съесть венский шницель на конгрессе строжайших вегетарианцев — и остаться при этом незамеченным; из-за крайне неброской наружности его вполне могли проглядеть спасатели, вызволяющие людей, скажем, из горящего автомобиля. Но главной гордостью гаупткомиссара была стопроцентная раскрываемость преступлений, которые ему когда-либо поручали расследовать. Привыкший к успеху, избалованный им, Губертус думал, что так будет всегда.