Случай для психиатра. Легкая добыча. Одержимость кровью

Мы следуем по Коллинс-авеню, мой отец и я, и останавливаемся в тени кокосовой пальмы, чтобы взглянуть на огромный котлован. Это фундамент отеля, который строит его компания. На дне ямы вода и жидкое месиво, в котором копошатся рабочие, таскающие арматуру и доски. Помпы откачивают воду из котлована и выплескивают ее на улицу. Человек в промокшей робе подходит к отцу.

— Откачать придется весь этот чертов океан, — ворчит он. — Клянусь вам, мне по душе больше Север.

— Ты, значит, обожаешь работать в снегах, не так ли? — спрашивает отец, кладя руку мне на голову. — Вот мой сын, Динк.

Динк улыбается мне.

— Рад познакомиться, малыш. Ты ужасно похож на своего отца. И так же упрям, как он?

— Почти, — за меня отвечает отец.

— Ну что же? — бросает мне Динк. — Может быть, ты продемонстрируешь кое-что из того, что умеешь?

Он опускается на колено, чтобы быть на моем уровне, как боксер, поднимает кулаки. Я взглянул на отца.

— Ну давай, Бубба, — говорит он. — И вспомни, чему я учил тебя.

Я вспоминаю его уроки. Не уходить, не отступать и не бить наобум. Продвигаться быстро, прикрываясь, делать выпад для нейтрализации удара и одновременно бить левой в корпус. Не вилять рукой, посылать прямой удар. Поэтому я продвигаюсь, бью, и мой кулак разбивает рот Динку. Он отходит назад, внезапно садится на тротуар, у него удивленный вид. Затем он разражается смехом, проводя тыльной стороной ладони по окровавленным губам.

— Ну и дерьмо! Достойный сын своего отца!

— Если ты хочешь отыграться, — замечает мой отец, — я тотчас начну продавать билеты.

— Итак, исследование продолжается, — шепчет доктор Эрнст. — И если все пойдет как надо, мы доберемся до правды.

— До какой правды, доктор?

— Ах! До истинной! Идентифицируем вашу жертву. Причину, по которой вы направили на нее револьвер. Почему вы нажали на курок.

— Ради всего святого! Если вы будете продолжать в том же духе, то в конечном счете убедите меня, что я это совершил!

— Разумеется.

— Я понимаю. Давить на меня до тех пор, пока я не признаюсь. Исчезну с глаз, и моя бывшая жена сможет окончательно перевернуть страницу жизни. Не будет больше угрызений совести из-за меня. Не придется больше беспокоиться каждые выходные, когда Ник со мной. Он будет только ее. Тогда как сейчас она прекрасно знает, что он мой. Она прекрасно знает, что он живет с ней и тем пройдохой, за которого она вышла замуж, ради ее спокойствия!

— Вы обвиняете меня в сговоре с вашей очаровательной бывшей женой, в том… как вы говорите? Чтобы убрать вас с глаз долой?

Я попытался подражать его разгневанному голосу.

— Вы обвиняете меня в убийстве?

— Ах, разве пастырь обвиняет прихожанина в его грехах? Или хирург винит своих больных за рак? Это терминология параноика. Что делать нам с обвинениями? Поверьте мне, я лишь пытаюсь отделить реальное от воображаемого.

— Тогда получше взгляните на реальность, доктор. Я не знаю этой женщины, никогда в жизни ее не видел. И если когда-либо я буду способен кого-то убить, им не станет незнакомец.

— Вы не хотите объяснить мне, что эта незнакомка делала у вас дома? Полуголая?

— Не имею ни малейшего понятия.

— Подброшу вам идею. Она оказалась там, потому что вы ее пригласили.

— Никогда. Вы говорите, что видели ее, доктор. А хорошо ли вы ее рассмотрели? Хотите, чтобы я описал ее одним словом? Шлюха. Профессиональная потаскуха. Случается, что я готов заплатить за удовольствия, доктор, но тем не менее не сплю с кем попало! А эта женщина, которую вы видели в ванной комнате, совсем не в моем вкусе.

Я в маленькой квартирке на Керзон-стрит. Время от времени из наглухо зашторенного окна доносится визг шин автомобиля, скользящих по мокрому асфальту. Со времени моего приезда в Лондон стояла промозглая погода, но в тот вечер начался просто потоп.

Кристел склонилась перед газовым радиатором, размещенным в камине. Я слышу легкий хлопок, когда она его зажигает. Промокшее платье обтягивает округлости ее ног и приоткрывает между ними темную лощину. Я чувствую, как меня охватила теплая волна еще прежде, чем радиатор зажегся. Она распрямляется и поворачивается ко мне.

— Виски? Чай? 

Из-за широко раскрытых удивленных глаз и румяных щек она похожа на школьницу. Лишь прическа портит картину — сложное неустойчивое сооружение из светлых волос вздымается нац фигурой девочки-подростка.

— Чай, — отвечаю я, — но прежде убери свой шиньон!

— Рапунзель, Рапунзель, распусти свои волосы!

Я потрясен. Никогда бы не подумал, что девица, занимающаяся древнейшим в мире ремеслом, может цитировать братьев Гримм. Деликатным жестом она убирает на место непослушную прядь.

— Еще есть время, дорогой. Впереди целая ночь, не так ли?

Повернувшись ко мне спиной, она принимается искать чайник на полке, но мой голос, будто опустившаяся на плечо рука, ее останавливает.

— Вначале волосы.

Она пожимает плечами, затем повинуется и осторожно вытягивает заколки из своего обожаемого шиньона. Почти вся масса волос не ее. Она приподнимает накладку рукой, расчесывает ее. Собственные волосы очень коротки, как у мальчика.

— Огорчен? — спрашивает она.

— Нет.

Но в руках — злобная дрожь. Я беру ее шиньон. Волосы сухие, ломкие, неприятные на ощупь.

— Что это такое? Синтетика?

— Что?

— Это нейлон? Что-то в этом роде?

— Смеешься, золотце! Это стоило мне немалых денег. Просто лак их пересушил, понимаешь? Но это настоящие волосы. И естественный светлый цвет, как у твоих.

— А твои?

Она расстегивает юбку. У нее узенькие трусики, с набивными наивными цветочками. Трусики маленькой девочки. Она опускает их настолько, чтоб я смог увидеть светловатые волосики и маленькую расщелинку настоящей школьницы.

— Вот мои, — заявляет она.

— Изысканно, — комментирует доктор Эрнст. — Представиться столь очаровательным образом! Но совершенно отсутствует связь с нашей темой.

— Как же! Эта девушка доказывает, что я не довольствуюсь невесть чем, если плачу!

— Вкус меняется, Питер. Он так изменчив!

В Копенгагене садится солнце. В сумерки я захожу в сад Тиволи и медленно иду к концертному залу. Внезапно все окружающие меня здания в этом парке аттракционов расцвечиваются иллюминацией. Разноцветные огни заискрились на крышах, в кронах стоящих вдоль аллей деревьев: маленькие голубоватые лампочки спрятаны в ветвях.

Стоящая на аллее девушка — высокая и крепкого телосложения. Меж пальцев у нее потухшая сигарета. Я останавливаюсь рядом и раскуриваю сигарету, чтобы потянуть время.

— Undskyld, — говорит она мне, — Ма jeg benytte Derres Taen der?

— Извините, не понимаю. Я — американец.

— Ах! Американец!

Она улыбается, подносит мою зажигалку к своей сигарете.

— Я прошу, пожалуйста, не откажите в огоньке.

Ее голос мягкий, шелестящий, как листва. Она говорит почти без акцента. Я даю прикурить. Она столь высока, что ее глаза почти на уровне моих. Я смотрю на ее ноги и вижу, что у нее простые сандалии, а не туфли на каблуке. Ее мини-мини юбка создает впечатление, что она целиком состоит из отменных ног. Бедра, несомненно, несколько тяжеловаты, но крепки. Она не сказала ни слова. Лишь сквозь приоткрытые губы выпускала дым сигареты.

— Mangt tak. Это означает спасибо.

— Не за что.

Настала ее очередь бросить оценивающий взгляд. Затем она спросила:

— Вы один?

— Да.

— Не хотите, чтобы вам составили компанию?

— В зависимости от условий.

— Я очень способный компаньон. Виртуоз, понимаете? И к тому же тактичная.

— Я вижу. И сколько же возьмет с меня тактичная виртуозка за ночь?

— За всю ночь?

— Да.

— Для кого-то это было бы восемьсот крон. Но вы мне нравитесь, потому будет всего пятьсот. Семьдесят пять долларов в американской валюте.