Мертвецы выходят на берег. Министр и смерть. Паршивая овца

— Сок не слишком приторный? — Министр учуял, куда дует ветер, и с чрезмерным пылом заявил, что не считает ничего подобного. — Обычно я угощаю своих гостей сидром. Но как раз в прошлом сентябре, когда я собралась снимать яблоки, буря поломала мою лучшую яблоню. Взгляните сами! — И Ева указала рукой на узловатую, обезглавленную великаншу, стоявшую перед фасадом дачи. — Я оберегаю на яблонях даже самые маленькие веточки и, снимая яблоки, всегда пользуюсь моей ужасно старой и опасной садовой лестницей. Прошлым летом я и в самом деле с нее свалилась, правда, в тот раз я красила дом — сами понимаете, при моих невеликих заработках и отсутствии счета в банке все приходится делать самой — просто чудо, что я не сломала тогда шею! Хотя нет, тут есть и моя собственная небольшая заслуга. Я занимаюсь гимнастикой и довольно сносно владею телом. Конечно, для моих лет.

Она сделала паузу и тряхнула головой со смехом, который следовало бы назвать фривольно-вызывающим. Смех ее, однако, оставил меня безразличным. Нахохлившись, я сидел над своим стаканом алого сока и безучастно наблюдал, как Министр энергично протестовал, опровергая ее последние слова, и хорошо поставленным голосом, хотя и довольно бессвязно, стал вдруг припоминать другие случаи, свидетельствовавшие в пользу уникальной гибкости хозяйки дома.

Понемногу, однако, как вода в пору отлива, воспоминания убывали. Министр допил стакан до дна и поднялся.

— Кстати, о тени в саду Беаты. Ты узнала того, кто это был? И на кого тень похожа больше — на мужчину или на женщину? Высокого роста или низкого?

На загорелом лбу нашей собеседницы появилась морщинка.

— Нет, я не помню. Там было темно, и я не очень хорошо видела. Не видела ничего определенного. Это была… просто тень.

На этот раз в ее круглых голубых глазах промелькнула новая искра.

Внезапное предчувствие опасности?

— Ты думаешь, она способна на это? — спросил Министр, когда мы снова оказались на тропинке.

— Способна на что?

— Естественно, на убийство Беаты!

Все мои усилия представить себе Еву Идберг в роли хладнокровного убийцы окончились безрезультатно, о чем я и объявил ему.

Но Министр не сдавался и продолжал:

— Она вполне могла убить Беату примерно в восемь — согласно показаниям судебного врача, Беата умерла в промежутке от без четверти восемь до без четверти девять, — а потом успела бы добежать до дому, чтобы спокойно ожидать там Кристера Хаммарстрема.

— А темная фигура, выскользнувшая из дома? Кому принадлежит она, если не убийце?

— Боже мой. Да кому угодно, кто проходил мимо, а теперь боится сказать об этом. Может быть, Барбру. А может, какому-нибудь мальчишке, воровавшему в саду яблоки.

— Кроме того, умеет ли Ева Идберг обращаться с ружьем?

— Умеет. Мы все участвуем в соревновании по стрельбе, которое каждый год устраивает Хюго Маттсон. Естественно, все, кроме Маргареты.

— Логично. Во всем, кроме одной детали. Конечно, самой пустяковой, ничтожной детали. Зачем понадобилось Еве убивать Беату?

Министр нахмурился.

— Да, деталь, конечно, немаловажная. Если они действительно, как она сказала, почти не знакомы друг с другом. История с письмом, во всяком случае, странная. — Министр задумался. — Как могла старая и, можно сказать, нелюдимая Беата пригласить к себе почти незнакомого человека, к тому же пригласить так поздно — в девять вечера! Без всяких видимых причин. Нет, наличие письма указывает, что между ними существовали какие-то отношения. Письмо, возможно, содержало в себе угрозу или своего рода предупреждение. Может, поэтому она решила разделаться с его отправителем?

— Учти, ружье у министра юстиции украли до того, как Ева получила письмо.

— Может быть, она знала, что такое письмо может прийти, и заблаговременно раздобыла оружие?

— Зачем тогда она показала письмо профессору? Если оно так опасно для нее, что заставило ее убить Беату всего через несколько часов после его получения?

— Чепуха, убийство могло произойти спонтанно и непредумышленно. Решение могло созреть в тот же день.

— Но что связывало старую и нелюдимую, по твоим словам, Беату и молодую жизнерадостную Еву Идберг? И какая опасность могла скрываться в письме, написанном в таком вежливом и, пожалуй, даже дружелюбном тоне? Опасность такая острая, что получательница письма в тот же день срывается с места и делает дырку в голове у отправительницы?

— Об этом можно только гадать.

— Это не ответ. Попробуй погадай!

— Можно, например, предположить, что… что…

— Что Беата продавала Еве наркотики и пригрозила прекратить снабжение, если не получит более высокую плату?

— Ну конечно, не так…

— Боюсь, что в твоей теории относительно Евы Идберг слишком много крупных проколов. Она слаба и не выдерживает никакой критики.

Разгорячившись, я увлекся. Ветка, хлестнувшая по моей щеке, вернула меня к реальности.

8

Так, защищая Еву Идберг, — естественно, по причинам сугубо принципиальным, — я шел, не обращая особого внимания, куда ведет нас тропинка. Но вот тропинка сузилась до дыры в решетчатой изгороди, а за ней приняла вид ухоженной садовой дорожки с ровно подстриженными краями. Оторвав от дорожки взгляд, я посмотрел чуть выше и обнаружил, что мы с Министром приближаемся к дому профессора Хаммарстрема. Прямо перед нами сияло свежей зеленой краской стройное и солидное здание бесспорно впечатляющих размеров. Еще более сильное впечатление производил разбитый вокруг здания сад, или, вернее, парк. Газоны и фасонно подстриженные кусты на них, правильно чередуясь, подчинялись приятному и ненавязчивому ритму. Повсюду на точно выверенных расстояниях друг от друга располагались клумбы и грядки. Мы пришли на виллу в самую пышную пору цветения роз. Везде, куда бы мы ни бросали взгляд, он встречался с радужным сиянием лепестков и пламенеющими красками раскрытых и трескающихся бутонов. Но и это было не все. От здания вниз к заливу сбегал фантастической красоты сад камней, любовно разбитый на бугристом неровном склоне.

На берегу в кресле сидел хозяин этого вертограда. Увидев нас, он с видимым усилием поднялся и двинулся навстречу. Садоводческие деяния такого, как у него, размаха, конечно, не проходят бесследно.

— Пожалуй, я впервые не застаю тебя на четвереньках! — развязно приветствовал хозяина Министр.

Четырехугольное массивное лицо профессора осветила слабая улыбка. Но глаза его были усталыми и серьезными, а кожа — натянутой на лице и бледной под загаром, как у не спавшего всю ночь человека. Несмотря на куртку и защищающую от ветра и от холода беседку, профессор поеживался.

— Да, работа сегодня не идет, — сказал он. Мышца в уголке его глаза подрагивала и ритмично дергалась.

— Не могу сказать, чтобы я ощущал боль потери, но все это очень грустно, — добавил он. — Я ведь привык к ней и видел ее каждое лето в эти последние годы, когда постоянно живу здесь в сезон. Но, будьте добры, присаживайтесь!

Я опустился на стул, сделанный, очевидно, из остатков корней, большая часть которых пошла на изготовление скамейки в саду Евы Идберг. Кристер Хаммарстрем и Министр со скорбными улыбками пустились в воспоминания и легко сошлись на том, что в дни своего здравия Беата Юлленстедт отличалась завидной волей.

— Но вчера она выглядела неважно. На кофе у Сигне, — поторопился добавить Министр, словно опасаясь, что слова его будут поняты превратно.

В сказанном заключался вопрос, и врач понял это.

— А она и была плоха, очень плоха, — он немного поколебался. — Я, естественно, никому об этом не говорил. Она была против. Но сейчас, полагаю, нет больше никаких причин скрывать, что фру Юлленстедт страдала от рака желудка, от запущенного рака желудка в неоперируемой стадии. В любом случае, это было бы ее последнее лето на Линдо — как, впрочем, и на земле. И, конечно, она это понимала и страшилась неминуемых и бессмысленных страданий, которые ее ожидали.

Я заметил, что подрагивание века у него прекратилось. Наверное, ему стало легче, когда он выговорился. Теперь он выглядел менее напряженным, чем в момент нашего появления.