Смерть под парусом (пер. Гольдберга)

До моего слуха доносилось тяжелое дыхание Роджера, и этот размеренный ритм еще больше раздражал меня, мешая заснуть. Я с обидой вспоминал, как Роджер заставил меня слушать судовой журнал, когда мне хотелось лечь; теперь же он спит, а я мучаюсь бессонницей. Записи в судовом журнале очень точно отражали характер Роджера. Это в его стиле: называть себя капитаном, бросать камешки в огород Тони и остальных, сердиться на Уильяма за то, что тот имеет собственное мнение. Тем не менее обычно мне доставляли удовольствие шумность и тщеславие Роджера; я стал вспоминать о наших встречах в Италии и других местах.

Проснувшись следующим утром, я еще несколько секунд пребывал в полусне и только потом понял, что красное пятно в противоположном конце каюты — это Роджер в пижаме. Он только начал одеваться. Увидев, как я повернулся на койке, он задал неуместный вопрос:

— Ты проснулся?

Я издал звук, который мог означать все, что угодно.

— Тебе не обязательно вставать, — объявил Роджер. Его голос, и без того громкий, теперь трубным гласом судьбы ворвался в мое затуманенное сном сознание. — Еще только восемь.

Я застонал, а Роджер, не обращая на меня внимания, продолжил:

— Собираюсь сам отвести яхту в Хорнинг. Я говорил тебе вечером. Там и позавтракаем. Вы все еще можете поспать.

Он надел тенниску, серые фланелевые брюки и вышел из каюты, шлепая босыми ногами. До меня донесся скрип тросов при подъеме паруса, затем шаги по палубе и звяканье якорной цепи, которую он укладывал, а потом тихий плеск воды о борта, когда судно пришло в движение. Убаюканный едва слышным плеском волн, я снова задремал.

В половине девятого я окончательно проснулся, выбрался из койки и через носовой люк поднялся на палубу. Утро выдалось ясным и тихим. В воздухе чувствовалась прохлада, но небо было безоблачным. Легкий западный ветер раздувал парус. Оба берега реки заросли высоким зеленым камышом, среди которого поблескивала вода, когда в ней отражались солнечные лучи.

Меня охватило ощущение легкости и беззаботности — на мой взгляд, это особый дар равнин.

— Чудесный день, Роджер! — крикнул я нашему капитану, которого не мог видеть, потому что крыша каюты заслоняла от меня кокпит [5].

Роджер как раз проходил излучину у Солхаузского плеса и ответил не сразу. Затем, после окончания маневра, до меня донесся его бодрый крик. Я посидел наверху еще немного, но затем вдруг понял, что пожилому джентльмену не стоит прохладным сентябрьским утром торчать на палубе в одной пижаме, поэтому поспешно спустился в каюту, взял полотенце и направился к умывальнику, который располагался у ведущего наверх трапа. Во время умывания до меня доносились голоса из других кают. Разобрать мне удалось только одну произнесенную хрипловатым голосом фразу: «Доброе утро, милый». По всей видимости, это Тоня.

Затем послышались довольно громкие звуки песни «Лесной царь» [6]. Когда музыка смолкла, бодрый голос что-то произнес по-немецки, и раздались вступительные аккорды «Форели» [7]. Я вспомнил, что тевтонские боссы радиовещания твердо убеждены: домохозяйки, моющие посуду после завтрака, должны слушать хорошую музыку. Я вернулся к своей койке, облачился в старенький костюм и открыл дверь каюты, чтобы лучше слышать.

Первой, кого я увидел, была Тоня, прислонившаяся к двери центральной каюты [8]. Совершенно очевидно, что на ночь она одевалась не менее тщательно, чем днем: белая шелковая пижама с черным поясом подчеркивала необыкновенную привлекательность девушки ничуть не хуже, чем зеленое платье накануне вечером. Я с удивлением обнаружил, что губы у нее уже накрашены — до завтрака.

— Привет, Йен, — поздоровалась она. — Буду называть вас Йеном, если не возражаете.

— В противном случае я бы просто обиделся.

— Послушайте радио. — Тоня указала на центральную каюту. — Мы включаем его каждое утро, чтобы все могли слушать, пока умываются.

— Странный обычай, — заметил я.

— Нисколько. Красивая жизнь как раз и состоит в том, чтобы просыпаться медленно. Кроме того, мы все равно не можем умываться одновременно — здесь только три умывальника.

Она лениво тянула слова своим хрипловатым голосом, а ее разноцветные глаза в полутьме коридора выглядели еще более необычно — один карий, другой голубовато-серый.

Я махнул Эвис, чья темноволосая головка на мгновение показалась в двери, и мы с Тоней вошли в центральную каюту, служившую спальней для Уильяма и Кристофера, а в девять часов утра, по всей видимости, превращавшуюся в музыкальную гостиную. Внутри оглушительно гремело радио. Кристофер был в каюте один — лежал на койке в пижаме такого же цвета, как его загорелая кожа, и писал письмо. При нашем появлении его губы растянулись в приветливой улыбке.

— Привет всем. Если хотите насладиться музыкой, то вам лучше выйти отсюда.

— Это место для встреч. Музыка — только предлог. Мы все пришли посмотреть на твою чудесную пижаму, Кристофер, — сказала Тоня, искоса взглянув на него.

— А где остальные? — поинтересовался я.

— Уильям умывается, — сообщил Кристофер.

— Эвис появляется на людях только во всем своем великолепии. Я оставила ее в нашей каюте. Подготовка занимает не один час. — В голосе Тони мне послышались язвительные нотки. — Что касается Филиппа, этого ленивого поросенка, — продолжила девушка, — то он всегда валяется в постели. Каждый день я прихожу к нему, желаю доброго утра, а он поворачивается на другой бок и снова засыпает.

— Неужели, мой маленький чертенок? — прошептал Филипп, быстро входя в каюту и обнимая Тоню за плечи. — Я и вправду такой?

Он был в пижаме, но с аккуратно причесанными волосами, словно собирался на танцы.

Я присел на край койки Кристофера, чтобы оказаться как можно дальше от радиоприемника, располагавшегося на маленьком столике рядом с подушкой Уильяма. Филипп уселся напротив меня на койку Уильяма и, предвидя, что скоро в каюте не останется свободного места, притянул Тоню к себе на колени. Длинная тонкая рука девушки обвила его шею.

— Ящерка моя, — хриплым голосом произнесла она; это самое странное из уменьшительно-ласкательных имен, которые мне приходилось слышать.

Кристофер взглянул на них с удивленной кривоватой улыбкой, затем снова принялся за письмо.

Через минуту-другую появился Уильям в домашнем халате. Буркнув «доброе утро», он занял место на собственной койке рядом с подушкой и, закурив, сидел молча, не обращая никакого внимания на Филиппа и Тоню, обнимавшихся всего в футе от него.

Кристофер заклеил конверт и со словами: «Пойду умоюсь», — вышел. Уильям молча курил. Тоня прикоснулась губами к щеке Филиппа и посмотрела на меня:

— Похоже, вам скучно, Йен. Наверное, вы не прочь, чтобы вас тоже кто-нибудь приласкал.

— Только после завтрака.

В молодости, когда мне тоже случалось увлечься, я всегда придерживался золотого правила: никаких любовных утех до завтрака.

— Вы никогда не любили, — насмешливо заметила Тоня.

— Вам-то откуда знать, — парировал я и вспомнил один вечер двадцать лет назад.

Однако вернувшийся Кристофер прервал мое сентиментальное путешествие в прошлое, и я повернулся к нему:

— Как вы думаете, Кристофер, я когда-нибудь был влюблен? В вашем возрасте?

Он улыбнулся, и мне показалось, что улыбка вышла немного печальной.

— Надеюсь, нет, ради вашей же пользы. — Кристофер помолчал и прибавил, словно в раздумье: — Хотя не знаю: может, оно того, стоит.

— Конечно, стоит, — послышался голос Филиппа, наполовину приглушенный руками Тони.

Кристофер рассмеялся, затем попросил меня немного подвинуться.

— Мне нужно хотя бы на несколько минут оказаться подальше от этой адской машины, — указал он на радиоприемник.

Пока Кристофер усаживался, вошла Эвис — элегантная и очаровательная, единственная из всей компании, если не считать меня, кто был полностью одет. Она поздоровалась с нами в своей обычной спокойной манере, ласково обратилась к Кристоферу: «Доброе утро, милый», — и села напротив Уильяма в моей части каюты.