Алмазная пыль (ЛП)

Он принюхивался, не выказывая никаких знаков дружелюбия, потом поднял голову и вперил в меня взгляд опытного охранника, подтверждающий, что я прошла проверку. Я почесала его за ушами, продолжая голосом медсестры из палаты для недоношенных твердить мантру «хороший песик… хороший песик…» Он улегся у моих ног и поднял голову, будто просил погладить его еще. Даже такое чудище, как Мориц, не в силах отказаться от ласки…

— Деда! — крикнула я. — Я приехала.

Ответа нет.

Я приблизилась к дому. Тропинка была изрыта Морицем, со всех сторон торчали ветки.

— Кто там? — в освещенном окне первого этажа показалась дедушкина голова.

Я приветственно помахала ему.

— Кто там? — снова его густой голос.

— Это я, — ответила я, не останавливаясь. — Я торопилась к тебе…

— Представься! — прорычал Макс.

Всё. Никаких сомнений. Старикан Макс окончательно спятил. Сначала вызывает меня среди ночи, а теперь устраивает игры начинающих скаутов.

— Я Габи — Габриэла Эстер, названная в честь твоей тети Эстер со стороны твоей мамы Мирьям и в честь бабушки Габриэлы со стороны отца. Или что-то в этом роде…

— Я слышу.

— Габриэла-Эстер-член-семьи-Райхенштейн к твоим услугам, деда. Уроженка Страны в третьем поколении, моего отца зовут Амнон, у него геморрой, а сейчас он в своем «Париже». Нашу собаку зовут Бой, она пукает во сне.

— Корект! — заключил дед. — С тобой есть кто-нибудь?

— Да, хор японских карликов и шесть киргизских виолончелистов. Ну, в самом деле, деда! Это же я, Габи, твоя самая хорошая внучка.

В заключение своей речи я просвистела наши семейные позывные, отдаленно напоминающие песню «Построим родину свою».

— Хорошо, — сказал дед. — Подходи осторожно, чтобы никто не услышал.

— Кто может услышать?

— Тихо подходи, я сказал!

Ладно. Ему хочется играть — пожалуйста! Я со своим дедом не спорю. Сказал — делаем! Так это с Максом Райхенштейном. Если бы мне не было так холодно, я бы, наверное, засмеялась. Но было холодно и темно, и мне очень нужно было в туалет, а когда мочевой пузырь переполнен, мозги работают на низких оборотах — по крайней мере, у меня.

Послышались тяжелые дедушкины шаги, дверь заскрипела, и во двор выплеснулся желтый сноп света.

Сощурившись, я увидела деда, который шел мне навстречу, тяжело волоча ноги. Он был огромен! Даже в старости его белая голова, увенчанная длинными густыми волосами, возвышалась над всеми нами.

Когда он приблизился, я смогла разглядеть детали. Он был одет на удивление парадно. Серебряные волны волос были стянуты резинкой. На нем был галстук и его лучший костюм.

— Наконец-то, — строго сказал он. — Долго же ты добиралась!

— Я очень торопилась, дедушка. Зачем тебе ночью костюм и галстук?

— Ладно, Габи! Делай, что тебе говорят. И почему ты так выглядишь?

— Как — так?

— Плохо, ты совсем не ешь, — проворчал дед и прикрикнул на меня по-немецки.

— По-моему, я выгляжу прекрасно. Что ты ел на ужин?

— Генук [9], — ответил дед. — Идем шнель.

Он зашагал по просторному двору, не оглядываясь. Знал, что я пойду за ним! Я даже обиделась… Вот так вот? Без «как хорошо, что ты приехала», без «как дела у моей единственной внучки?» или «не хочешь ли чего-нибудь попить?» Ни-че-го! Я ринулась за ним, втягивая живот, — мой переполненный мочевой пузырь уже почти подпирал легкие.

— Деда! — догнала я его. — Можно узнать, что происходит?

— Иди и не задавай слишком много вопросов — у стен есть уши а у забора глаза.

— Мне нужно облегчиться.

— Что?

— В туалет. По-маленькому. Пи-пи.

Он не смутился и не отреагировал.

— Шшш… — шикнул он и повелительно махнул рукой. Потом свистнул Морицу.

Мощный зверь подбежал, опустив голову в надежде на поощрение за преданную службу, но дедушка привязал его тяжелой цепью. Мориц разочарованно посмотрел на него: «Так поступают с друзьями?» — читалось в его сразу погрустневших глазах. Но у дедушки не было времени на сантименты.

— Идем, — поманил он меня пальцем и направился в западную часть двора. Там у забора, окружающего территорию лаборатории, стоял домик Газеты. Через примыкающие к нему западные ворота Якоб выходил побродить по окрестностям. Огромные плакаты, висящие на заборе из ржавой проволоки, предупреждали о том, что это частное владение, вход строго воспрещен, и во дворе злая собака, которая не любит чужих и очень кусачая. Возникавшие время от времени инспектора одной из мэрий, требовали снять плакаты и штрафовали деда.

На пороге дедушка задержался и, поколебавшись, решил не входить. Отойдя от двери, он обогнул домик и остановился у кустов розмарина, которые буйно разрослись, образуя темную плотную пещеру. Он оглянулся, проверяя, здесь ли я, а затем опустился на колени и заглянул под кусты.

— Вот, — вздохнул он, выпрямился и потянул меня за руку. — Здесь она и лежала.

— Кто?

— Женщина. Мы нашли ее под кустами.

— Кто?

— Что — кто? Говорят тебе — женщина!

— Кто ее нашел? Ты?

— Да. На этом самом месте.

Это был на удивление бессвязный разговор, но дедушка был так подавлен, что я не решилась спросить, кто эта женщина. Я опустилась на колени и попыталась просунуть голову в розмариновую пещеру, чтобы понять, на что я должна смотреть. Листья, засохшие в жаркие месяцы, оцарапали мне лицо, а ветки вцепились в волосы, будто пытались мне помешать.

Я легла на землю и проползла между кустами.

Первое, что я там увидела, была пара кроссовок, повернутых ко мне ребристыми резиновыми подошвами. Это были самые обычные белые кроссовки — из тех, что найдутся в каждом приличном ящике для обуви. Что бы это значило? Я пошарила между листьями, ища более интересные сюрпризы. Дедушка не заставил бы меня мчаться сюда ради пары кроссовок китайского производства. Но я ничего не нашла.

Я устало выпрямилась.

— Видела?

— Да. Кроссовки. Что это значит?

— Она была там.

Уффф… Это мы уже проходили. Он совсем сбрендил. Наверное, нам всё же следовало проявить настойчивость и определить его в один из этих шикарных домов, где старики его возраста мастерят лошадок из папье-маше и танцуют пассадобль в пять часов пополудни. Я покосилась на «форд» за забором. Он казался самым нормальным местом в округе. Мне так захотелось забраться в него, вернуться в папин дом, урвать пару часов сна и встретить просыпающегося Арика свежей улыбкой!..

Но где-то внутри у меня шевелился страх…Дедушка не так уж и сбрендил. В этих кроссовках когда-то были ноги. Где женщина, которая их носила? Что дед о ней знает?

«Габи», — призвала я себя к порядку.

«Что?»

Глупости! Я просто начиталась детективов. Ничего особенного не случилось. Успокоиться! Всё в порядке.

Конечно, в порядке! Почему бы и нет? Большое дело — найти кроссовки, потерянные кем-то среди ночи. И, как мне кажется, речь идет не о девушке, убежавшей от принца верхом на тыкве…

— Пойдем, Габи. — Дедушка повернулся и пошел, волоча ноги, будто каждый шаг причинял ему боль.

С тех пор, как Газету поселили во дворе лаборатории, я у него не была. Дедушка запретил нам к нему заходить. Я представляла себе, что домик похож внутри на тот самый подвал, — что он завален газетами, которые Якоб зачем-то усердно собирал, что там есть пожелтевшие книги, написанные в другой стране, веселые певчие птички, золотые рыбки, свистульки, бусы и маленькие деревянные игрушки, которые он продолжал вырезать для мальчика, которого уже давно нет… Жилище Газеты казалось мне потерянным раем, доступ в который был нам закрыт после того, как по ужасному, несправедливому обвинению Якоба выдали органам здравоохранения.

Газета был частью дедушки Макса — так же, как и затейливые медные лампы, сердитая мебель, массивные часы с маятником, мрачноватые пейзажи и суровые портреты наших предков с их женами и домочадцами, которые грозно взирали из тяжелых бронзовых рам.