Убийство в музее восковых фигур

Думаю, меня не упрекнут в чрезмерной мягкотелости, если я признаюсь, что следующие за событием полчаса практически полностью выпали из моей памяти. Позднее Мари Огюстен рассказала мне, что все шло, как и должно было идти. Она закричала, бросилась прочь, и упала, ударившись о металлическую загородку. Оказывается, я поднял ее и отнес наверх, после чего позвонил Бенколену. Затем мы довольно много времени посвятили дискуссии, какой величины может достигнуть шишка, если упасть через заграждение и удариться головой о каменный пол…

Вот этого я не помню совершенно. Мое первое более или менее ясное воспоминание — неряшливая комната, заставленная набитой конским волосом пухлой мебелью, на столе лампа под абажуром. Я — в кресле-качалке и пью что-то очень крепкое, а передо мной возвышается Бенколен. В кресле сидит Мари, прикрыв глаза ладонями. Видимо, я изложил свои приключения Бенколену достаточно связно. Лично я помню все с того момента, когда начал описывать появление Галана с ножом в горле. Комната была набита людьми. Здесь были инспектор Дюрран с полудюжиной жандармов и, конечно, старый Огюстен в шерстяной ночной рубахе.

Инспектор, слушая мое повествование, заметно побледнел. Когда я закончил, установилось продолжительное молчание.

— Значит, убийца разделался с Галаном, — вымолвил инспектор.

Я ответил почти своим голосом и довольно связно:

— Да. И это упрощает дело, не так ли? Но как он проник вовнутрь, я не знаю. Последний раз я видел Галана в комнате наверху, когда он натравил на меня своих ублюдков. Может быть, у него была договоренность о встрече…

Дюрран покусывал нижнюю губу, не зная, как поступить. Затем он решительно шагнул ко мне, протянул ладонь и грубовато произнес:

— Молодой человек, позвольте пожать вам руку.

— Да, — сказал Бенколен, — неплохо, совсем неплохо, Джефф. А что касается ножа, господа… мы все оказались глупцами. Нам следует поблагодарить мадемуазель Огюстен за то, что она открыла нам глаза.

Оперевшись на трость и чуть согнувшись, он посмотрел на девушку. Мари подняла лицо, и, хотя оно еще не приобрело выражения, глаза уже смотрели со скрытой издевкой. Ее платье цвета пламени было изрядно помято.

— Я всего лишь возвратила вам свой долг, мсье, долг вчерашнего вечера, — произнесла она холодно. — Смею надеяться, что вы в конце концов согласились с моим анализом преступления?

Бенколен помрачнел.

— Я не совсем уверен, что полностью могу разделить ваше мнение, мадемуазель. Посмотрим. Тем временем…

— Вы осмотрели тело? — спросил я. — Убийство было совершено ножом, выдернутым из восковой фигуры?

— Да. И убийца даже не удосужился уничтожить отпечатки пальцев. Дело завершено, Джефф. Благодаря вам и мадемуазель мы знаем все, включая детали гибели Одетты Дюшен. — Бенколен печально вздохнул. — Ушел навсегда Этьен Галан… Теперь ему никогда не удастся свести со мной счеты.

— Как он ухитрился попасть за окно? Я этого не могу понять.

— Ну, это вполне очевидно. Вы видели скрытую между стен лестницу от каморки за Сатиром до галереи ужасов? Так она приводит к тыльной стороне ряда фигур.

— Лестница, по которой спускаются, чтобы установить освещение?

Он кивнул.

— Убийца нанес удар либо в каморке, либо поблизости от нее. Галан, видимо, побежал, споткнулся и покатился по лестнице вниз. В результате он оказался в пространстве позади экспонатов и начал искать выход. Галан уже испускал дух, когда обнаружил окно в комнате Марата. Мы нашли его уже мертвым.

— Тот же… кто убил Клодин Мартель?

— Вне сомнения. Итак… Дюрран!

— Слушаю, мсье.

— Берите четверых из ваших людей и отправляйтесь в клуб. Если надо, взломайте дверь. Ну а коли они решат оказать сопротивление…

На губах инспектора мелькнула легкая улыбка. Он расправил плечи, надвинул поглубже шляпу и удовлетворенно спросил:

— Так что же в этом случае, мсье?

— Испробуйте слезоточивый газ. Но если они и потом будут вести себя плохо, можете браться за револьверы. Но думаю, что до крайностей дело не дойдет. Арестов не производите. Постарайтесь выяснить, когда и с какой целью Галан покинул клуб. Обыщите помещение. Если мадемуазель Прево все еще там, приведите ее ко мне.

— Будет ли мне позволено высказать одну просьбу? — по-прежнему холодно произнесла Мари Огюстен. — Возможно ли провести дело так, чтобы не очень встревожить гостей?

— Боюсь, мадемуазель, что некоторого беспокойства для них избежать не удастся, — улыбнулся Бенколен, — хотя, возможно, будет лучше, Дюрран, если вы вначале попросите гостей удалиться. Всех служащих задержите. На входе вам легче удастся обнаружить мадемуазель Прево. Возможно, что она до сих пор в восемнадцатой комнате. Все. Теперь за дело, да побыстрее.

Дюрран отдал честь и знаком подозвал к себе четырех жандармов. Одного он оставил в вестибюле музея, а последнего послал на улицу. Наступила тишина.

Я поудобнее расположился в своей качалке. Нервы были все еще натянуты, но, кажется, благословенный покой был уже близок. Сейчас напряжение должно естественно пойти на убыль, думал я (и совершенно напрасно, как выяснилось вскоре). Все вокруг было мило и полнилось благостным покоем: тиканье жестяных ходиков, пламя пылающих в камине углей, лампа под абажуром и потертая скатерть. Потягивая обжигающий кофе, я поглядывал на остальных. Бенколен в мягкой темной шляпе и черном плаще угрюмо тыкал наконечником трости в ворс ковра. Плечи Мари Огюстен светились матовой белизной в свете лампы. Ее взгляд остановился на корзине для рукоделия, в огромных глазах виднелись сожаление и насмешка. Я же не испытывал никаких эмоций. Наступило отупение, я был полностью выпотрошен, и со мной оставалось только дружелюбное тиканье часов да потрескивание углей.

Неожиданно я осознал, что в комнате присутствует старый Огюстен. Серая ночная рубашка, почти достигающая пола, придавала старцу совершенно нелепый вид. Сидящая на тонкой морщинистой шее голова упала на грудь, бакенбарды разлохматились, а покрасневшие, озабоченные глаза непрерывно помаргивали. Крошечный и потерянный, он топал по комнате взад и вперед. Несчастный старик был обут в суконные ночные шлепанцы, такие большие, что его ноги свободно болтались в них.

В руках он теребил черную потертую шаль.

— Накинь на плечи шаль, Мари, — молил он писклявым голосом, — ты простудишься.

Дочь, кажется, была готова расхохотаться, но старик был трогательно серьезен. Он нежно прикрыл ее плечи этой тряпицей. Насмешливость оставила Мари, и она тихо спросила:

— Как ты, папа? Ведь теперь ты знаешь все.

Он сглотнул и посмотрел в нашу сторону. В его взгляде даже появилась некоторая свирепость.

— Ну конечно, Мари. Я знаю: все, что ты делаешь, не может быть плохим. Не бойся, я сумею защитить тебя. Можешь положиться на своего отца, доченька.

Ободряюще похлопывая ее по плечу, он продолжал сверлить нас осуждающим взглядом.

— Обязательно, папа. Но сейчас тебе лучше прилечь.

— Ты все время отсылаешь меня в постель, Мари. А я не желаю ложиться. Я останусь здесь, чтобы защитить тебя.

Бенколен снял плащ. Он сделал это нарочито замедленно. Положив трость и шляпу на стол, он выдвинул кресло и уселся, прижав кончики пальцев к вискам. Что-то в его взгляде, брошенном на Огюстена, привлекло мое внимание.

— Мсье, — обратился он к старику, — вы очень любите свою дочь, не так ли? — Бенколен задал свой вопрос как бы между прочим, не придавая ему значения. Однако мадемуазель Огюстен поднялась, схватила старика за руку и выступила вперед, заслоняя его собой.

— Что вы хотите этим сказать?

— Но он совершенно прав! — запищал старик, выпячивая грудь. — Не сжимай мне так руку, Мари, она распухла. Я…

— Что бы она ни сделала, вы всегда будете на ее стороне? — продолжал детектив по-прежнему ленивым тоном.

— Естественно. Но почему вы спрашиваете?

Бенколен не ответил. Его взгляд, казалось, был обращен вовнутрь.

— Всеобщая закономерность, — пробормотал он, — по крайней мере его можно понять. Не знаю. Иногда они оказываются полными безумцами. Интересно, что бы чувствовал я…