По методу профессора Лозанова

— Я же посоветовал вам пойти к прокурору, — перебил его Александр Иванович.

— Да был я у него! — повысил голос Алексей Алексеевич. — Мужик, видать, он неплохой. Вроде бы все понял. И сошлись мы на том, что для общества необходима жесткая борьба с клеветниками. И про статьи Уголовного кодекса он мне все объяснил. 130-я — клевета. При отягчающих обстоятельствах до пяти лет можно дать мерзавцу. А по 180-й — ложный донос — и до семи лет. Да только как было бы здорово, если преступника мы нашли бы сами — вот я, скажем, и Антон. Передали бы вам в руки, а уж вы бы…

— Это вам тоже сказал Марат Николаевич?

— Нет. Но так было бы проще, верно? А прокурор обещал посмотреть материалы, повздыхал и объяснил мне, что в практике редко подобные дела удается до суда довести.

— Стало быть, клеветники неуязвимы, Александр Иванович, — в голосе Звягинцева звучала насмешка. — Не добраться, выходит, до них. Я так Алеше и говорил: зря, мол, он это все затевает. Вот вам и сила нашего закона. Вот вам и сила прокуратуры, милиции.

Крымов молчал, рассматривал рисунок на чашке. К чаю он так и не притронулся…

Через час Крымов ехал в метро домой. И все вспоминал этих двух стариков, которые весь вечер нападали на него, чуть ли не оскорбляли. Но в обиде он не был. Симпатичные старики. И Федин, и, особенно, Звягинцев. Это поразительно, как удалось Антону Михайловичу в рамках своей квартиры сохранить в неприкосновенности атмосферу конца сороковых — начала пятидесятых. Да, на двери у него надо было бы повесить табличку: «Охраняется государством». А Анну Николаевну назначить экскурсоводом. Она бы следила, чтобы при входе экскурсанты надевали тапочки и задушевно рассказывала бы что большой абажур над столом, вне сомнения, придает уют, оставляя все, что за пределами светового круга, во мраке, а милые слоники — символ покоя и семейного счастья. Интересно: почему именно эта эпоха так дорога Звягинцеву?

Ну, может, от того, что война кончилась. И не очень сытая, не комфортабельная, зато мирная жизнь стала воплощением счастья. А может, эта квартирка была первой приличной площадью, которую он получил с Анной Николаевной.

Он взглянул на часы — до его станции было еще минут десять. И почему-то в следующее мгновение вдруг вспомнил все — осунувшееся лицо отца, тревожный взгляд матери, ее нарочито спокойный голос, и фраза, которую она повторяла многократно — каждый день, по несколько раз в день: «Ваня, но ты же ни в чем не виноват!» Отец ничего ей не отвечал, только лицо его делалось еще резче, строже. И только однажды Крымов услышал, как он сказал матери: «Люди говорят, что дыма без огня не бывает». Сначала ему показалось, что мать рассмеялась, но уже в следующую минуту он понял, что ее колотят, сотрясают рыдания. Ему стало так страшно, что он выскочил в коридор.

Да, это случилось в пятидесятом. Отец был директором небольшого завода, прекрасным специалистом, уважаемым человеком. И вдруг — анонимки. И комиссии. Ни черта они не находили. Но продолжалось это года два. И отца в конце концов с работы сняли. Какой-то высокий начальник, очень к отцу благоволивший, объяснил ему, что эта мера необходима — завод работать перестал. И это было правдой. Отцу дали место вроде не хуже прежнего. Но, пожалуй, только сейчас, впервые в жизни, Крымов подумал о том, что отец не дожил до пятидесяти не только из-за тяжелых ранений.

На следующий день после обеда ему позвонил прокурор Смирнов и сказал, что поручает ему дело с анонимками.

И вот прошло трое суток, и поздним вечером Крымов сидел в своем кабинете, измотанный работой и жарой.

Он подошел к окну. Москва засыпала. Хоть и ехали веером по Садовому кольцу поливальные машины, не спали порты и вокзалы, работали хлебозаводы и типографии, сновали по городу грузовики с надписями вдоль бортов — «молоко», «квас», «свежая рыба»…

И в квартирах, квартирках, коммуналках кто-то еще читал, кто-то, возможно, бился над неразрешимой формулой, кто-то проводил последнюю линию на чертеже, кто-то вызывал неотложку, кто-то, наверное, говорил: «Я люблю тебя» или «Давай, наконец разведемся», кто-то искал рифму, кто-то дописывал письмо, заменяя собственную фамилию псевдонимами: «доброжелатель», «борец за правду» или «группа товарищей».

Все анонимки, написанные на Владимира Ивановича Мельникова, приходили именно от безымянной группы товарищей. «Чьих товарищей? — думал Крымов. — Мельникова? Правоохранительных органов? Советской власти?»

Александр Иванович читал эти письма, и всюду в конце — «группа товарищей».

Доносы не будоражили воображение: «…В служебную командировку за границу оформляются только друзья и собутыльники Мельникова. И за это шефу надо принести куш. Существует такса: столько-то следует за поездку в соцстрану, столько-то в капстрану. И еще оттуда в обязательном порядке привозится стоящий сувенир…» Или вот: «… База отдыха треста превращена в загородную резиденцию Мельникова. Кутежи, пьянки, разгул. Принимают в этом участие и дружки Мельникова, и разные должностные лица, которые потом Мельникова прикрывают…» И такое: «Не можем молчать, когда попираются законы. В то время, когда в тресте идет сокращение штатов, Мельников оформляет на работу свою молодую любовницу».

Помимо анонимок в объемистых папках находились и отчеты комиссий, в течение трех лет старательно проверявших этот поток клеветы. «Факты не имели места», «Факты не подтвердились», «Факты не имеют документального подтверждения…»

«Да разве все это можно называть фактами?» — думал Крымов. — Откуда в нас эта щепетильность? Почему мы ложь называем заблуждением? Воровство — клептоманией? Расхитителей — несунами? Откуда это благодушие? Может, реакция на липовые отчеты, которые бытовали до недавнего времени и поголовно «вводили в заблуждение…» да, нет же — обманывали всех — подтверждая отрадные кривые преступности, якобы, стремящейся к нулю. А на самом деле — к нулям, да только стоящим после солидных цифр.

Ладно, поменьше эмоций, говорил себе Александр Иванович. Ишь каким зорким стал. А раньше чего помалкивал? Страдал глаукомой? Не слышал без очков? Ах, вот оно что — боялся быть неверно понятым. Ну, и ловкач ты, приятель…

Все анонимки были напечатаны на первоклассной бумаге. И машинка, видать, была новая — строчки ровненькие, буковка к буковке.

Александр Иванович устало потер глаза, потянулся, взглянул на часы и принялся аккуратно складывать бумаги в папки. Он знал, что работа предстоит ему сложная и понимал, что нужен стоящий помощник, человек, для которого не существует невозможного. Такой человек был, но в подчинении у Крымова не состоял. Конечно, можно было позвонить его непосредственному начальнику, и тот бы дал команду, но Александру Ивановичу не хотелось облачать их сотрудничество в такую форму. Поэтому пришлось в воскресенье подняться ни свет, ни заря, поблагодарив судьбу за то, что жена в командировке, а сын на каких-то спортивных сборах, и никому ничего не надо объяснять.

Он доехал на метро до Преображенки, а оттуда трамваем до Знаменской, прошел пешком еще с километр и очутился на небольшом стадионе, где даже трибун не было, а стояли всего несколько скамеек.

Стадион был почти пуст. На другой стороне поля лишь несколько подростков играли в футбол в одни ворота.

Крымов достал газету. А уже через несколько минут появился тот, ради кого он и приехал сюда.

Определить возраст этого человека было трудно — может, 25, а может, и на 10 лет больше. Был он чуть выше среднего роста, худощав и вроде бы даже хлипковат. Но это впечатление вмиг рассеялось, как только он снял куртку, стянул через голову футболку. Рельефные мышцы играли на его спине, плечах, груди. Не просто тренированный человек, а профессионал.

Он остался в спортивных брюках, в кроссовках. Вышел на поле стадиона. Принялся с удивительной легкостью отжиматься от земли. Потом прыгал на месте, поднимая вверх руки и резко сбрасывал их вниз, словно собирался взлететь. И, наконец, припустился по гаревой дорожке стадиона, то наращивая скорость, то гася ее.