Мертвецы выходят на берег. Министр и смерть. Паршивая овца

— А как объяснить, что на чердаке у Пале нашли робу и спасательный круг с «Таллинна»? — с вызовом спросил Карстен.

— Что касается спасательного круга, Пале объяснил, откуда он взялся, и я не вижу оснований сомневаться в правдивости его слов. А то, что у него оказалась также и роба, означает, что он наткнулся на выброшенный на берег труп. Может, это одна из жертв бунта. Или, скорей всего, кого-то из команды смыло волной за борт, и ему бросали спасательный круг.

— Ты думаешь? Но тут не все сходится. Вспомни, ведь Пале приехал в Хейланд через четыре месяца после твоего предполагаемого бунта.

— Ну и что? Он мог найти этот труп в одной из укромных бухточек на островах. Труп мог лежать там никем не обнаруженный сколько угодно. Мы уже достаточно знаем Пале, и я не удивлюсь, если он взял робу, чтобы присоединить ее к своей коллекции курьезов. Он в глубине души способен на такие патологические поступки, это вполне в его духе. Для меня в этой истории больше нет ничего таинственного. Конечно, непосредственной связи между загадкой «Таллинна» и тем, что происходило в Каперской усадьбе, не существует. Это случайное совпадение обстоятельств, но оно привело к тому, что суеверие в этой местности расцвело пышным цветом.

Карстен встал, как рассерженный кардинал, который слишком долго слушал спор между невежественными протестантами.

— Я и не знал, Танкред, что ты настолько лишен воображения. С твоим примитивным сознанием в пору сапоги тачать. Не могу больше слушать эту ересь, пойду поработаю. Скоро вы убедитесь на собственном опыте, что все не так просто. Жизнь намного многообразнее, чем вы о ней думаете. До свидания.

Я тоже был разочарован таким скучным финалом. Вот так всегда: стоит прикоснуться к какой-нибудь тайне, овеянной поэтическим флером, как в полный голос заявляет о себе презренный прозаический закон причинности, мол, рано радуетесь: без меня тут все равно не обойдется.

Точно так же разочаровал меня и Танкред. Я спросил его, что означали две другие полученные им вчера телеграммы, но он ответил уклончиво, что будто бы сначала пошел по ложному следу. Я так и не добился от него, что означало это загадочное «полтора». Мне оставалось думать, что вся его таинственность и туманные намеки насчет игры в шахматы с невидимым противником — чистый блеф. О том, что случилось, он знал не больше нашего, но ему нравилось играть роль гениального всезнайки — такое поведение, на мой взгляд, не делало ему чести. Если я когда-нибудь и решусь писать детективный роман, ни за что не возьму Танкреда прообразом сыщика. Уж лучше Эббу…

После того как тайна была разгадана, все разом засобирались уезжать. Арне решил утром отправиться в Кристиансанн, чтобы поговорить с архитектором Орстадом, который работал над проектом летнего отеля. Он должен был вернуться в усадьбу не раньше чем отправит сюда весь необходимый строительный материал. Эбба и Танкред заявили, что им тут делать больше нечего и они намерены вернуться в Осло первым утренним поездом. Моника присоединилась к ним. Таким образом, я оставался в доме один в качестве управляющего.

Мы решили вечером устроить прощальный ужин, и меня откомандировали на моторке купить пять или шесть больших крабов у рыбака, который жил по соседству с Карстеном. Это был тот самый Тённес Тубиасен, который утверждал, что прошлой ночью видел в шхерах «Рака». На вид он был немолодой, крепкий, с обветренным, строгим лицом. Пока он выуживал сачком из садка крупных барахтающихся крабов, я задавал ему вопросы. Он рассказал мне все, что видел, весьма живо, пересыпая рассказ цитатами из «Откровения» Иоанна Богослова. Несмотря на это, он внушал доверие. Диковинное судно он описал в мельчайших подробностях. Ленсман отмахнулся от фантазий этого рыбака, но теперь я не был уверен, что все это только игра воображения. Неужели во время галлюцинаций можно делать такие точные наблюдения?

К сожалению, недоверчивые нотки в моем голосе испортили все дело. Когда я, уже получив крабов, засобирался возвращаться домой, Тубиасен вдруг воздел руку — я узнал жест Флателанда — и с пафосом произнес:

— Грешники и безбожники да вострепещут перед зверем о семи головах. Я знаю, чаша гнева переполнится и настанет день погибели. Ужо вам в Каперской усадьбе! Не избежать вам возмездия. И будет оно столь ужасно, что живые позавидуют мертвым!

Прощальный вечер не удался. Арне, мягко говоря, напился в стельку и начал цепляться к Монике. Он использовал каждую возможность, чтобы уколоть ее. Моника отвечала ему холодно и язвительно. Они говорили как бы о третьих лицах, но ни у кого не было сомнений, что оба дают выход своему раздражению. Разговор зашел о Лиззи. Моника стала защищать ее от презрительных нападок Арне, и в конце концов это вылилось в заурядный спор о женщинах как таковых. По мнению Арне, все они без разбору были безмозглыми созданиями, а что касалось Моники, ее он назвал примитивной, лживой интриганкой и истеричкой, а также сплетницей и вообще девицей легкого поведения. В заключение он сказал, что уважающему себя мужчине женщина нужна лишь для того, чтобы иногда провести с ней часок в постели. В такой холодной стране, как Норвегия, это, можно сказать, суровая необходимость, особенно если человек живет в доме без центрального отопления. Это была последняя капля. Моника вскочила, побелев от гнева, и вышла из комнаты.

Мы остались, попробовали было поддержать разговор, но он шел туго. Отсутствовал тот теплый сентиментальный настрой, без которого невозможен прощальный ужин, когда кто-нибудь непременно поднимет бокал и запоет растроганным голосом: «Забыть ли старую любовь и не жалеть о ней…» Арне был кислый и желчный. Под предлогом, что завтра рано вставать, мы через полчаса пожелали друг другу доброй ночи и разошлись по своим комнатам.

Примерно час я лежал и читал, как вдруг услышал в коридоре осторожные шаги. Они стихли перед моей дверью. Сердце у меня подпрыгнуло при виде медленно опустившейся ручки. Как это понимать? Дверь открылась, и на пороге появилась Моника.

На ней была длинная ночная сорочка из тонкого кремового шелка с кружевом на груди. До бедер она плотно облегала ее фигуру и падала вниз мягкими складками. Темно-русые волосы небрежно рассыпались по плечам, словно их только что растрепал ветер. Я никогда не видел ее такой соблазнительной и прекрасной.

Она приложила палец к губам и осторожно затворила за собой дверь. Потом подошла и села на край постели. Шелк наэлектризовался и потрескивал.

— Слава Богу, что ты не спишь, — прошептала она. — С Арне все кончено. Мне нужно поговорить с тобой наедине до отъезда. Можно я посижу у тебя?

Перед глазами у меня заплясали крошечные огоньки, точно светлячки на темном болоте. Я пропал: ноги мои скользили по крутому спуску, из-под подошв летели искры. Я притянул Монику к себе и нашел ее губы. В ответ на мой поцелуй она приникла ко мне всем телом.

— Пауль… Любимый…

На рассвете я проснулся. Я парил в синей блаженной бесконечности, тело мое вдруг стало необыкновенно легким, я был шаром из тончайшего шелка, наполненным гелием, и поднимался к звездам, к Монике, которая расположилась на Большой Медведице.

Еще в полусне я вспомнил все, что случилось, и протянул к ней руки. Открыв глаза, я увидел, что в комнате один. Но приход Моники не был сном, на подушке осталось углубление от ее головы, и слабый аромат фиалок еще парил в воздухе. О Моника, дивная Моника, одно ее имя было, как нежное прикосновение, как ласточка и семицветная радуга над землей…

Под правым плечом у меня лежал какой-то холодный металлический предмет. Золотой медальон. Я открыл его, он оказался пустым. Маленькая фотография была из него вынута.

Я снова погрузился в темную, как бархат, нирвану, которая была выше страсти. Заснул я с глубоким убеждением, что нет греха слаще, чем нарушение десятой заповеди.

Глава тринадцатая МЕРТВЕЦЫ ВЫХОДЯТ НА БЕРЕГ

Рано утром на моторке я отвез всех в Лиллесанн, там им предстояло пересесть на автобус, идущий в Кристиансанн, откуда Моника, Эбба и Танкред должны были на поезде отправиться в Осло. Осеннее утро было серое и мглистое. Над морем сквозь туман, словно вой раненого зверя, доносился голос ревуна. Шхеры в эту пору выглядели удивительно грустными, серые острова, омываемые волнами, олицетворяли собой застывшее одиночество. Я сидел на руле и чувствовал, как радужное, беспечное настроение, охватившее меня ночью, отступает перед натиском суровой реальности бытия.