Убийство на дуэли

Бакунина и Акакия Акинфовича поджидал верный Селифан. А я пешком отправился на Английский проспект, где в роскошной квартире обитала Югорская. Шел я не торопясь. Гости у Югорской начинали собираться не раньше девяти. А сам «прием», если его можно так назвать, то есть некий спектакль, обсуждения, бурные беседы или душевные излияния кого-либо из пророков или кумиров случались не раньше десяти-одиннадцати. Иногда все это затягивалось за полночь. А иногда и до утра.

Был ли я влюблен в Югорскую? Влюбился ли я в княжну? То, что произошло между мной и Югорской, оставило неприятные воспоминания [41]. И тем не менее она была первой женщиной в моей жизни. Может быть, именно та ночь, которую она провела у меня, охладила мои романтические представления о женщинах. И хотя вспоминать ту ночь мне не хотелось, однако, идя к Югорской, я не испытывал ни стеснения, ни неловкости.

А вот княжна овладела моим воображением. Каким образом Бакунин видит облачко тайны вокруг княжны? Да, княжна привлекает. Но, господи, в самом деле, у нее траур, только что убит ее отец. И она идет на этот вечер к Югорской… Без ведома тетушки… Зачем? Она сказала, что ей необходимо выполнить просьбу человека, которому она не может отказать…

Вот, собственно, и тайна. В самом деле, какая просьба, какой человек, и при чем здесь я? Конечно же, Бакунин прав, она хочет видеть меня. То, что она заговорила об этом, ее голос, тон… Влюблен ли я в княжну? А она? Несомненно, она проявила ко, мне живой интерес. Бакунин говорит, что она влюблена в меня. Ерунда, конечно…

Какую зацепку для умозаключения даст моя встреча с ней у Югорской? Имеет ли она отношение к убийству? Конечно же, нет. Она светлое, искреннее существо. Милое, доброе. Да, влекущее. Она очень женственна. В этом вся суть. А если ее использовали? Каким-либо ловким, хитроумным способом? Мне вспомнились случаи, когда террористы использовали родных и близких своих жертв.

Да, она очень женственна. А женственность — это любовь. Если она влюблена в какого-либо студента. Романтического революционера. А он по заданию своей тайной организации выведывал, например, куда и когда едет князь? Впрочем, она так отзывалась о террористах… Жалкие, ничтожные, опасные люди, упоенные собой… Да, она ведь сказала, что даже не знала о предстоящей дуэли… Если это, конечно, правда… Но лгать она не стала бы…

Вообще-то мне следовало поехать с Бакуниным и Акакием Акинфовичем в ресторан «Век». Несомненно, Толзеев убит для того, чтобы скрыть следы убийства князя Голицына. Убит с помощью такого же бесшумного приспособления. До «приема» у Югорской еще часа три. Чтобы занять их, я зашел в кондитерскую, спросил чай, пирожное и газеты. В газетах писали о наступлении русских войск в Пруссии. Об убийстве князя Голицына — ни слова.

Увлеченный тем, что расследование убийства князя Голицына даст мне, наконец, материал для написания детективного романа в духе Конан Дойла, я даже забыл, что вот уже месяц или больше идет война. Положение мое в который раз показалось мне странным и нелепым.

Миллионы людей собрались из самых отдаленных мест открыто убивать друг друга, а я едва ли не счастлив тем, что одного из этих людей убили тайно и хитроумно и что гениальный сыщик Антон Игнатьевич Бакунин, оставив, вопреки требованию Василия, работу над своими трактатами, так же хитроумно распутывает козни злоумышленника благодаря своему методу построения умозаключений, — и все для того, чтобы я, находясь рядом, понял, как он это сделал, и описал, а затем представил публике это увлекательное чтение.

Что движет мною? Неужели чувство обиды на ту же публику, которая полгода тому назад превратно поняла мою первую повесть? Отогнав эти мысли, я спросил бумагу и перо и начал делать наброски для своих записок.

Записки я намеревался вести строго протокольно. По совету, кстати, самого Бакунина, он даже обещал мне чуть ли не соавторство — хотя чем дольше я узнаю его, тем больше сомневаюсь в том, что он найдет когда-либо для этого время и возможность.

То, что он успел создать и сделать, поистине грандиозно. Но все сделанное — десятая доля от того, что начато им и что находится у него в работе. А сделанное вместе с начатым и незаконченным составляют, может быть, сотую, а может быть, и тысячную долю от его замыслов, от всего того, что ему хотелось бы делать. Поэтому вряд ли мне стоит рассчитывать на его участие в написании романов в духе Конан Дойла.

Делая записи протокольно и придерживаясь хронологической последовательности, я постоянно испытываю желание нарушить хронологию и изложить многие события, произошедшие значительно раньше того момента, когда в кабинете Бакунина раздался звонок пристава Полуярова и я вместе с Бакуниным узнал об убийстве князя Голицына.

Чтобы будущему читателю было легче понять излагаемые события, я, прежде всего, должен подробно рассказать о себе самом. Я хотел сделать это после того, как опишу Карла Ивановича, так как мне кажется, что его оригинальная теория о литературном происхождении русской жизни и русских людей имеет ко мне прямое отношение.

Но Карл Иванович в силу несуетности характера отошел в моем повествовании в некоторую тень, и я уж не знаю, когда найду время рассказать об этом добрейшем и удивительнейшем человеке. Хотя, впрочем, о самом Карле Ивановиче я могу рассказать позже, а его теорию — по крайней мере кратко — можно изложить и сейчас.

По глубокому убеждению Карла Ивановича, основанному на многочисленных наблюдениях, все люди, живущие в России, представляют из себя характерные типы, сформировавшиеся по образам, созданным русскими писателями — от Пушкина и Гоголя до графа Толстого и Достоевского.

Казалось бы, эти художники слова черпали образы из жизни, описывая тех или иных людей. На самом же деле они создавали своих героев произвольно, но когда герои из-под их пера появлялись на свет, они выходили в жизнь и становились некими образцами, по которым все живущие в России вольно или невольно воссоздавали свой характер, душу и даже внешний облик.

Тут Карл Иванович несколько уподобился Копернику [42]. Коперник видимое движение Солнца над нашими головами заменил на истинное, хотя и не видимое простым глазом движение Земли вокруг Солнца. А Карл Иванович видимый процесс списывания писателями образов и характеров с живых людей, называемых литературоведами прототипами, заменил процессом самосознания людей по литературным образам, порожденным творческой фантазией Гоголя и графа Толстого.

Не буду вдаваться в подробности. Скажу только, что я сам явился в этот мир благодаря роману Александра Сергеевича Пушкина «Дубровский».

Глава двадцать седьмая

СПАСИБО ПУШКИНУ

Дедушку моего, Терпенева Гавриила Афанасьевича, следует уподобить герою этого романа Троекурову. Правда, он не был так богат, как Троекуров, и псарня его не могла бы сравниться с описанной в романе. Да и самодуром называть его не стоило бы. Жена его давно умерла, оставив ему дочь Ольгу, которая к семнадцати годам оказалась пылкой и романтичной красавицей. Сам Гавриил Афанасьевич любил общество, в доме его нередко устраивались балы и увеселения.

Свободный от семейных уз, холостяк Гавриил Афанасьевич слыл донжуаном. Его романтические приключения с местными помещицами-вдовами обрастали легендами и становились предметом пересудов чуть ли не всей скучающей в глуши поместий губернии. Надо заметить, что, несмотря на непостоянство Гавриила Афанасьевича, женщины не лишали его своей благосклонности. Неприступной оставалась только его ближайшая соседка — прекрасная вдова Анна Павловна Вольская. Гавриил Афанасьевич вел осаду по всем правилам куртуазного искусства тех времен, и соседи с интересом ожидали его триумфа. На одном из балов Гавриил Афанасьевич то ли в шутку, то ли всерьез при всех начал укорять Анну Павловну в несговорчивости и упрямстве. Анна Павловна, дама не без характера, ответила, что пойдет только под венец. Гавриил Афанасьевич — опять то ли в шутку, то ли всерьез — заявил, что готов везти ее в церковь прямо с бала. Но гордячка вдруг ответила, что поедет в церковь только после того, как Гавриил Афанасьевич сводит туда всех обольщенных и покинутых ее предшественниц. Конечно же, и предшественницы, и Гавриил Афанасьевич глубоко оскорбились.