Загадочная птица

Габриэллу долго искать не пришлось. Она сидела за угловым столиком, освещенная мягким светом, точно сошедшая с экрана героиня фильма старых добрых пятидесятых. В элегантном черном платье. Такая же, как прежде, красивая, стройная, смуглая. Почти совершенство. Рядом сквозь дым просматривался высокий блондин за пятьдесят, типичный скандинав, казалось, созданный из одних прямых линий. Видный мужчина. Он энергично говорил что-то, повернувшись к Габби.

Я нерешительно двинулся к ним, минуя группу американцев, зашедших в бар перед театром.

Габби подняла голову:

— Привет, Фиц!

Я приблизился к столику, неожиданно почувствовав раздражение от того, что она не изменилась, меня это волнует, а ее спутник, улыбаясь, протянул для пожатия безукоризненную во всех отношениях руку.

— Фиц, это Карл Андерсон, — произнесла Габби тоном, будто это все объясняло.

Я пожал ему руку, кивнул и опять посмотрел на Габби. Передо мной была та же самая Габби. Это меня поразило настолько, что стало трудно дышать.

— Давайте присядем? — предложил Андерсон невозмутимо. — Я уверен, мистер Фицджералд не прочь выпить.

Он прав. Выпить я действительно был сейчас не прочь.

Я сел за небольшой круглый стол, напротив них, и мы завели болезненно вежливый разговор, осторожно обходя любые острые углы. Официант принес мне пива, и мы сразу заказали еще выпить. Я напряженно ощущал присутствие Габби рядом, достаточно близко, чтобы моя рука упала на ее руку, если бы я уронил ее со стола. Выпивку доставили немедленно. Андерсон осушил бокал так же быстро, как и я, и заказал проворному официанту принести еще. Он делал это всякий раз, когда наши бокалы оказывались почти пустыми. Габриэлла рассказывала нам о лекциях, которые будет читать в Эдинбурге и Мюнхене, а я исподтишка наблюдал за Андерсоном. Высокий, хорошо сложенный, лет на семь-восемь старше меня, но столько ему не дашь. Несомненно, индивидуалист, обаятельный, великолепно себя держит. В общем, личность.

Рядом с ним Габриэлла казалась маленькой, чуть ли не юной, будто все эти годы скользила по жизни без трения, сохранив свежесть и живость нетронутыми. Она была моложе его лет на десять, но они подходили друг другу. Красивая пара.

— Чем вы сейчас занимаетесь, мистер Фицджералд? Жаль, что вы устранились от сбора фактического материала, это огромная потеря для науки. — По происхождению Андерсон был норвежец, но по-английски говорил превосходно, с едва заметным акцентом.

— О, дела я для себя нахожу. В основном преподаю. Курс истории естествознания. Греки и римляне, первые натуралисты, полемика относительно теории Дарвина. Мои курсы обязательные, так что студентам приходится их посещать, даже если не нравится.

— Но им нравится?

— Хм… я люблю парадоксы, это, пожалуй, самое лучшее мое качество. Например, тема первой лекции: «Таксидермист — герой нашего времени». Не скрою, это доставляет мне удовольствие.

Подошел официант, и Андерсон отвлекся на разговор с ним. Габби поймала мой взгляд.

— Я рада, Фиц, что ты смог прийти.

Звучало искренне, но лично я бы от суждений воздержался.

Видимо, третий бокал сработал в нужном направлении, потому что Андерсон наконец перешел к делу:

— Вам, наверное, любопытно, мистер Фицджералд, зачем я затесался, вроде как не к месту, сюда, на встречу двух старых друзей?

Я кивнул, давая понять, что принимаю вопрос к сведению, но не ответил. Он продолжил:

— Мне крупно повезло. Несколько лет назад я познакомился с Габриэллой, на конференции в Праге, она делала там доклад. С тех пор мы приятельствуем. Габриэлла рассказывала о вас и среди прочего упомянула, что вы обладаете энциклопедическими знаниями в области, которая меня интересует. Разумеется, я знаком и с трудами вашего деда.

Андерсон аккуратно поставил бокал на картонную подставку. Я ждал банальных восторгов, которые обычно источают при любом упоминании о моем дедушке, однако Андерсон подался вперед и понизил голос:

— Я коллекционер, мистер Фицджералд. И здесь потому, что ищу одну замечательную редкость. Вероятно, она уже погибла. Габриэлла посоветовала мне обратиться за помощью к вам как всемирно известному специалисту по вымершим птицам. — Его взгляд задержался на моем лице. — Что вы скажете о птице, обнаруженной на одном из островов Общества [2], которую называли загадочной птицей с острова Улиета?

— Не много, — спокойно ответил я. И это была правда. — Мне всегда казалось это название странным.

Я снова почувствовал на себе его напряженно-внимательный изучающий взгляд.

— Возможно, не такое оно и странное. — Андерсон откинулся на спинку стула и потер кончиками пальцев затылок. Затем положил руки на край стола перед собой. — Давайте немного поговорим об этом. — Его глаза встретились с моими. — Это самая редкая птица из всех, какие встречались на земле за время существования науки, мистер Фицджералд. Обнаружена в 1774 году во время второго путешествия капитана Кука. Корабль бросил якорь у одного из самых мелких островов Общества, который называется Улиета. Главный натуралист экспедиции Джоанн Форстер предпринял небольшой исследовательский поход по острову и добыл птицу. Единственный экземпляр неизвестного прежде вида. Он изготовил ее чучело и доставил в Англию. И больше таких птиц никто нигде не видел. Ни на острове Улиета, ни в каком другом месте. Она исчезла с лица земли, так по-настоящему и не изученная.

Андерсон замолчал, посмотрев на стол. Он тронул пальцем капельку пролитой жидкости и изобразил букву X.

— Разумеется, мистер Фицджералд, вам это хорошо известно. Я лишь констатирую факты. Вскоре после возвращения Джоанн Форстер подарил птицу знаменитому натуралисту Джозефу Банксу, у которого была известная на весь мир коллекция всевозможнейших редкостей. Конечно, истинной редкости этой птицы он не осознавал. Как и Джозеф Банкс. Прошло время — сколько именно, не известно, — и птица из коллекции Банкса таинственным образом исчезла. Больше о ней никто не слышал.

Андерсон поднял голову, и в его глазах появилось возбуждение.

— Мистер Фицджералд, с тех пор миновало двести лет. Вам не кажется, что пришла пора заняться ее поисками?

Любое открытие делается не по науке. Это он осознал позднее.

Лето выдалось жарким, но он не страдал. Сидел в карете, медленно двигающейся к Ревсби, и мыслями был на «Эндевуре», далеко отсюда, в южных морях. Когда остались последние несколько миль, сердце застучало быстрее, а глаза зажглись в ожидании, когда впереди за деревьями покажется дом из теплого камня.

Вот оно, имение, где он вырос, его старый дом. Ждет, широко раскинув руки, будто желая обнять блудного сына. Молчаливый вначале, он при стуке каретных колес постепенно начал оживать. Оттуда высыпали люди. Знакомые добрые лица, приветствия, в которых для него уже чувствовалось прощание. Потом оказалось, что его предстоящее путешествие — главная тема в любой беседе. Причем не столько само путешествие, сколько благополучное возвращение. Ревсби в равной мере был этим горд и встревожен. А в первый вечер было много музыки и огней. Раскрасневшиеся от танцев и вина джентльмены хлопали его по спине и желали удачи, замечая, насколько высок его дух. И они были правы. Он ощущал себя сильным и полным жизни, говорил о великих открытиях. Танцевал безудержно и часто. Дочери джентльменов были для него как в тумане: яркий атлас, нежные руки и шепот за его спиной — разнообразные предположения и восторги. Днем, в жару, пока дом лениво дремал, он отправлялся прогуляться в прохладу леса. И почувствовал ее там прежде, чем увидел. Вначале лишь какое-то неясное движение где-то поблизости, словно лань мелькнула и пропала, едва схваченная краем глаза. Он подошел и убедился: да, вот они, сломанные прутики и примятая трава. Через несколько дней ему повезло, он увидел ее у деревьев на опушке, но лица разглядеть не удалось. Слишком далеко. Она двигалась легко и свободно в высокой траве, скользя между солнцем и тенью, как белая нить, пришивающая деревья к лугу.