Случай для психиатра. Легкая добыча. Одержимость кровью

— Бабушка и дедушка знают?

— Это часть нашего соглашения. Они все знают.

— Идет. Ты понимаешь, они всегда так обо всем хлопочут, что мне не хотелось бы…

— Нет, они понимают, что ты будешь приходить только на выходные. Впрочем, тебе не придется долго жить у них. У вас с матерью вскоре будет своя квартира, как только мистер Гольд найдет что-то подходящее.

Я заметил, что лучшее средство преодолеть неловкую ситуацию — говорить невесть что. Нанизывать слова, как бусинки. И главное — смотреть прямо перед собой, не повернуться к Нику, лишь наблюдать за чернокожими и пуэрториканцами, оставляющими за собой на тропинке у наших ног обертки от жвачки, пакетики от попкорна и пивные банки.

Я плачу налоги, уходящие на пособие для их многодетных семей, чтобы они могли покупать эту грязь. Просто жульничество. Потом я оплачиваю уборщика этого мусора. И в благодарность за это они набрасываются на моего сына, возвращающегося из школы, и он приходит домой с ножевым ранением в руку и окровавленным рукавом.

Это выше моих сил. Я поворачиваюсь к нему и замечаю, что он наблюдает за мной. Я подумал, что было бы лучше, чтобы новость сообщила ему Джоан, как и она хотела, но у меня нет к ней доверия, я боялся, что она исказит факты. Я не знал бы, что и как она объяснила, вот поэтому-то воскресным утром я здесь, в Центральном парке, готовый распять своего собственного сына, а он этого не заслуживает, ибо никогда не сделал мне ничего плохого, только верил в меня.

С мрачным видом герр доктор пристально глядит на меня. Заседатели вновь стали восковыми фигурами. Фантастика. Кошмар. Конечно, это кошмар.

— Проснитесь же во имя Господа! Немедленно!

Изо всех сил я закусываю губу. Сжимаю зубы и делаю безнадежное усилие воли, чтобы, игнорируя боль, прогнать ее, но она лишь усиливается. Я почти теряю сознание, чувствую теплую жидкость, стекающую по подбородку. Кровь?

— Почему дети? Почему дети должны страдать? — спрашивает меня Эрнст. — Знаете ли вы, кто написал эти строчки, Пит?

— Достоевский. В «Братьях Карамазовых».

— Вы один из его почитателей? Вы остались им с тех пор, как открыли его во время учебы в университете?

— Да.

— И еще Толстого, Тургенева, Флобера, Джойса и Манна? Вы должны любить папу Хемингуэя?

— Да.

— Ах, так… Ибо это, Пит, только фантазия. Не процесс. Но фантазия, во время которой вы, новоиспеченный Максвелл Перкинс, вновь открываете Достоевского, Хемингуэя и поднимаете их на вершину славы. Вы рвете голосовые связки и вымостили ими дорогу сквозь литературную чащу. И в конечном счете появится великолепный том, именуемый «Письма Питера Хаббена»; в благодарность за открытие новых талантов он будет введен в школьную программу. Ужасно.

— Почему?

— Потому, что близок финал. Фантазия, Пит, всегда должна оставаться фантазией.

— Что касается меня, господин председатель, — живо вмешался Гольд, — финал не так уж и близок. Если бы мы только могли…

— Разумеется, мэтр, — подтвердил герр доктор, повернувшись к присяжным заседателям. — Следующий!

В течение нескольких секунд никто не реагировал. А затем встали с улыбкой родители Джоан.

— Береш, — представился дедушка. — Джулиус Береш, и моя жена Дженни. Господин председатель, у меня всего лишь два слова. Я никоим образом не хочу участвовать в этом деле.

— Подумайте, папаша, будьте разумны, — запротестовал Гольд. — Вы отлично знаете, что он был способен убить эту женщину. Вам просто следует сказать об этом.

— Все, что я могу сказать, так это то, что он подарил мне чудесного внука.

— Это тут ни при чем.

— Ну, еще я могу сказать, что он уже давно болен. Очень нервный, вы понимаете? И, между нами, Ирвин, я предпочитаю защищать его, а не давать пинка под зад.

Он защищает меня, он! Господи! В прошедшей жизни эта старая развалина позволяла управлять собой и жене, и дочери, обжуливать себя всем, с кем имел дело, регулярно и любезно отдавать черномазым бандитам свои с трудом нажитые деньги, даже не протестуя… и теперь он защищает меня!

По лицу Гольда я мог понять, что он находит это столь же гротескным, как и я. Но коварный, как питон, заметивший недосягаемую мышь, он внезапно меняет тактику.

— Отлично, папочка, не говорим больше о преступлении, а поговорим о причинах, по которым подала на развод Джоан. Вам известны причины, не так ли?

— Я и об этом не хочу говорить.

Я удивился. Почему нет? Что тут странного, если двое понимают, что по-разному смотрят на мир? Он бы должен быть рад посчитаться? Ведь она отдала ему Ника.

— Оставь его в покое, — закричала вдруг Дженни, схватив мужа за руку. — Этот человек — святой. Ангел. К чему на него давить?

Гольд тут же меняется и становится мягким.

— Ну что вы, мамочка, я не давлю на него. Но голосование должно быть единодушным, и его отказ касается нас всех.

— Он не способен сказать о ком-то плохо, даже о дегенерате. Поэтому я проголосую за двоих, — заявила она, обращаясь к доктору и указывая на меня. — Вы должны поверить мне, господин судья, — это монстр. Сексуальный маньяк. Убить ничего не сделавшую ему женщину!

Я смотрю на Джулиуса. Если этой мышке представилась когда-либо возможность запротестовать, то момент наступил. Но протеста не последовало. Сгорбленный, раздавленный, он молча вернулся на место. Он привык к такому, это его образ жизни. Он не рискует внезапно преобразиться во льва ради меня. И от этого жалкого человечка теперь набирается опыта Ник!

Я обратился к доктору.

— Вы называете это свидетельством? Обвиняете во всех преступлениях, промелькнувших в воспаленном мозгу свидетеля? Вам не достаточно убийства, теперь мы переходим к сексуальным извращениям? Питер Хаббен или Джек-потрошитель? Боже! Это просто кошмар!

— Вы полагаете? У меня создалось впечатление, что вы с болью расстались с этим предположением.

Я провел языком по губе и почувствовал тепло крови.

— Если это кошмар, доктор, то вы абсолютно не представляете себе правосудия. Если бы вы хотели докопаться до истины…

— Заткнись, дерьмо.

Новое внезапное превращение. Четкая дикция, венский акцент испарился бесследно. Теперь это говор подворотен Бруклина, скрипучий голос выходит из уголка рта. Он тверд, каким и подобает ему быть. В действительности он странным образом походит на Макмануса — моего хозяина) издателя, который грабит состоятельных членов литературной семьи, ведя себя как гангстер из фильмов категории Б. Чтобы сыграть роль гангстера, доброму доктору надо всего лишь надеть свою шляпу с опущенными полями и сунуть в зубы окурок сигары.

— Меня раздражают подобные глупости, и с меня достаточно, — начал он, — Ты известен как большой мастер болтать, сынок. Но музыка смолкла, беби. Танцы кончились.

Меня испугала эта внезапная перемена.

— Господин председатель?

— Я и есть.

— Господин председатель, я просто хотел бы заметить, что это вы говорили о моем подсознании, жаждали провести меня по мрачным лабиринтам моей психики, которая…

— Конечно. И я стараюсь сделать это наилучшим образом. Но, к сожалению, я не знал, что это будет путешествие из Нью-Йорка в Йонкерс через Гонконг. Это не лабиринт, а просто куча дерьма.

— Но разве не так работает подсознание?

— Может быть, да, а может быть, и нет. Но твое поведение показало, что бывает и хуже, если взглянуть на твою губу. Больно, нет?

Машинально я провел языком по ране, и, заметив мою реакцию, он понял, что я страдаю.

— Ты видишь? Поэтому в наших общих интересах все расставить по местам, прежде чем истечет время. Разложить все факты и изучить их. В противном случае ты никогда не узнаешь, почему и зачем здесь буянишь.

— Но факты…

— Факты! Как это овечка пролила кровь в твоей овчарне! Ты скажешь мне, что это неправда?

— Нет.

— Потому, что ты все же можешь признавать факты, когда они бросаются в глаза?

— Да.

— Как, к примеру, что сегодня пятница?