Нелепо женское правленье

— Я вышлю тебе одежду! — крикнула я ей вдогонку.

— Одежду?.. Ах, это… Не к спеху, это для наших неимущих… Там ее кучи.

— Когда снова увидишь Марджери?

— Вечером… Или завтра. Смотря, как там будет с Фицуорренами… Да, чуть не забыла! Марджери просила передать, что хочет с тобой встретиться, когда ты сможешь.

— Передай, что к ней загляну.

— Если не уедешь пока из города, позвони мне. — Вероника пошарила в сумочке, вытащила карандаш и на обороте чека из букинистического магазина написала два телефонных номера. — Верхний номер — дом, нижний — Фицуоррены. Ах да, еще телефон Храма. — Она нацарапала внизу еще один номер и вручила мне бумажку. — До свидания, Мэри. Спасибо тебе за все.

— Скоро увидимся, Ронни. Надеюсь, все образуется. О, извините! — Это было уже адресовано водителю, который взялся за рычаг коробки передач. — Не говори никому о моей дружбе с мистером Холмсом! Народ сразу цепляется за него. Хорошо? Спасибо. Счастливо!

Я отступила и хлопнула ладонью по крыше такси. Ронни глядела перед собой, и я подумала, как неожиданно Фицуоррены вдруг превратились в нуждающихся, в тех, кого опекает леди Вероника Биконсфилд.

Я стояла, не замечая ничего вокруг — пешеходов, дождя, зонтов, котелков, цилиндров. Подкатил следующий автомобиль. Автоматически я уселась в кабину и вдруг удивилась: Вероника попросила меня помочь ей спасти Майлза, что практически невозможно, однако не обратилась при этом ко мне за помощью, чтобы его отыскать, хотя сделать это было бы значительно легче. Я сидела так, в задумчивости, пока водитель наконец не обернулся ко мне с вопросительным выражением на лице.

— Пэдингтон, — промолвила я все так же автоматически. Скорее прочь, вон из этого города с его удушающими проблемами. Еще не получив последнего удара, я чувствовала себя, как игла компаса, трепещущая между опасным магнетизмом нового, неожиданного Холмса и вызывающим феминизмом Марджери Чайлд. Хватит с меня. Скорее окунуться в спокойную, дышащую постоянством среду, бросающую вызов умственным способностям, где любые всплески страстей вплетены в узор спокойствия и стабильности.

Четыре часа спустя я уже была в Оксфорде и сидела за своим столом в библиотеке Бодли.

ГЛАВА 7

Остаток вторника и всю среду я провела за письменным столом. Исследование, первая часть которого аккуратной стопкой ждала меня возле пишущей машинки в Суссексе, посвящалось роли женщины в Талмуде. Стимулом для него послужила оживленная дискуссия (яростная склока, сказала бы я, если бы услышала столь энергичный обмен аргументами вне университетских стен) на замшелую тему «Почему женщины не…» В данном случае — почему женщины столь скромно представлены в иудейских манускриптах. В конце концов спор свелся к вопросу, может ли феминистка быть еврейкой, точнее, еврейка феминисткой.

Я еврейка. Я считаю себя феминисткой. Вопрос этот меня волнует. Через неделю после дискуссии я представила тезисы одному из наставников, который сразу согласился работать со мной и впоследствии издать совместную публикацию. На двадцать восьмое января он запланировал презентацию результатов работы. Событие обещало привлечь внимание научной общественности.

Основное внимание в первой части работы уделялось Берурии, прославившейся в раввинском сообществе I — начала II веков. Именно в этой среде закладывались основы того, что можно назвать «постхрамовым» иудаизмом и впоследствии стало христианством, отколовшейся сектой. Берурия не была раввином, этот титул доступен лишь мужчинам. Однако, будучи великолепно образованной, она пользовалась авторитетом как ученый и наставник, ей отводилась роль судьи в дискуссиях на тему Талмуда. Отец ее, мученик веры, и муж, оба выдающиеся рабби, без сомнения, способствовали авторитету Берурии, но она не просто была отражением их славы. По сохранившимся письменным документам можно судить, насколько выдающейся личностью была и она сама. Вне всякого сомнения, окажись столь блестящий интеллект, острый язык, глубокие знания и всеобъемлющее ощущение Бога объединены в голове мужчины, он мог бы соперничать славою с самим рабби Акивой. Однако, увы, Берурия была всего лишь женщиной и потому воспринимается как загадочная пометка на полях. При всех ее ошеломляющих достижениях она остается лишь исключением, лишний раз подтверждающим, что раввинизм — чисто мужская сфера деятельности. Иному мудрецу последующих поколений нелегко было переносить авторитет Берурии, и через тысячу лет после ее смерти некий Раши осквернил ее память историей о сексуальной распущенности этой замужней женщины, якобы соблазнившей одного из учеников мужа и после этого от стыда покончившей жизнь самоубийством.

Берурия столкнула меня с Писанием и с фемипистическими аспектами Божественного. Писание изобилует образом Бога в виде мужчины. Само это слово в иврите мужского рода, и антропоморфность Божественного толкуется чаще всего антроморфно: от темпераментного юного воина до бородатого джентльмена мудрого обличья, запечатленного Микеланджело Буонаротти на плафоне Сикстинской капеллы.

Феминистическая трактовка, как в пассаже, перевод которого я дала Марджери Чайлд, тоже просматривается, хотя и скрытая редактурой, затемненная переводами. Однако внимательный наблюдатель способен обнаружить ее. Строки из Книги Бытия, которые процитировала Марджери и проповеди, занимали меня три недели подряд в октябре прошлого года. Я тогда разобрала текст па иврите по косточкам, воскресила его заново, перерыла комментарии древних рабби и современных исследователей и воспроизвела со множеством перекрестных ссылок и сносок во второй части своего исследования. Представляете, какая гигантская работа! И через два месяца вдруг услышать, как проповедник-любитель преподносит мою тщательно разработанную гипотезу в качестве чего-то само собою разумеющегося! Пикантно, ничего не скажешь.

С некоторым недовольством я вернулась к тексту на иврите, прочитала его бегло, затем внимательно. Пять минут — и мне ясно, что Марджери была права. Триста часов упорной работы ушло у меня на то, чтобы доказать очевидное. Я «изобрела» колесо. Покачав головой, я рассмеялась, вызвав негодующие взгляды соседей. Затем перевернула страницы и принялась за работу.

Оксфорд во время каникул — уютный, мирный уголок. Я снимала комнаты в домике на севере городка, в основном столовалась у квартирной хозяйки, бывшей преподавательницы Сомервиля, много ходила пешком и ездила на велосипеде. Декабрь выдался мягкий, и я удлинила маршрут — ходила в библиотеку через парки. Более ни на что не отвлекалась и в результате осилила большой объем работы. Все ладилось, заказанные книги прибывали без задержки, перо резво скользило по бумаге, проблемы и загадки разрешались сразу же по возникновении. Питалась я обильно, ела с аппетитом, спала, как невинный агнец.

Но в четверг я проснулась от странного ощущения, похожего на зубную боль. Зарывшись с головой под одеяло, я попыталась отвлечься: сосредоточилась на суггестивных импликациях хитрого неправильного глагола, обнаруженного прошлым вечером, но тщетно. Период умиротворения миновал, и теперь тяжелое, грубое чувство долга и тяжесть ответственности бесцеремонно выдавливали эфемерные видения оксфордской идиллии. Нет, не суждено мне скрыться в этом райском уголке до воскресенья.

Вздохнув, я встала и оделась для поездки в город. Роясь в ящиках в поисках чулков без стрелок и перчаток без дыр, я это дурацкое чувство долга несколько потеснила. Родительские обноски плохо подходили для моих целей, а последнюю пару перчаток я приобрела еще летом. Проявляя в Лондоне щедрость к другим, я забыла о себе. Придется что-то купить. Приободрившись, я спустилась вниз, выпила чаю с печеньем в компании пожилой квартирной хозяйки и пошла на станцию. По дороге отправила телеграммы: три Холмсу и три Веронике, по всем адресам их возможного пребывания, — сообщила, что возвращаюсь в «Превратности судьбы» и написала, что нам необходимо встретиться. Сделав все это, я с чистой совестью села в поезд.