Чудо Бригиты. Милый, не спеши! Ночью, в дождь...

– Подкиньте малость от своих богатств! Это я честно заработал – ведь держу язык за зубами, хе–хе. Я же пьяница, и моя совесть стоит дешево, а вы не разоритесь, доктор, но задаром я свою совесть не отдам. Вы прилежно трудитесь, у вас должны быть деньги, а я не работаю, но и мне нужна копейка–другая!

И тогда вы затаскиваете его в свой кабинет или еще куда–нибудь, чтобы не видел персонал, даете несколько рублей (такие сразу много не просят) и упрашиваете в клинику больше не приходить. Он клянется – в пятый, седьмой, десятый раз. И появляется снова, и вы снова просите, а он снова обещает. Потому что он приходил уже не только за деньгами – он приходил, чтобы насладиться своей властью над вами. Этот нравственный урод, обнажающий свои гнойные язвы, ухмыляясь, спрашивает: ну что, нравится? А вы боитесь ответить: нет, не нравится!

Он торжествовал. Не только над вами, профессор. Над всем чистым в вашем лице. Над всеми, кто добросовестно трудится, над всеми, кто не оценил ум его превосходительства, и над теми, кто не позволяет ему залезть в корыто всеми четырьмя.

С какой злобой он думает о ваших страхах! Валяясь целыми днями и глядя в потолок, он думает над тем, как использовать ваши страхи. Нет, это совсем не так–то просто – Грунский ведь боится потерять вас, вы его основной капитал, и на проценты с него он должен прожить до самой смерти. Он заставил противника кормить себя – вы всегда были противниками: что хорошо для одного, то вызывает отвращение у другого. Интеллигент! Для него это слово всегда было ругательством. Он вас уничтожил бы за одно то, что вы интеллигент, если бы смог отказаться от того, что вы давали. И разве он медленно не уничтожал вас? Не спеша. Садистски. Как отрывают лапку за лапкой у бедняги паука или стрекозы».

Звонит телефон.

– На сей раз, наверно, звонят мне, – я встаю.

– Пожалуйста, пожалуйста. Возьмите трубку. – Вижу, что профессору становится трудно владеть собой, его трясет. Разве из–за меня он снова не переживает случившееся? Ведь он знает, что я сейчас скажу. Наверно, у него сейчас снова все мелькает перед глазами: капли дождя на лобовом стекле, мокрый асфальт, силуэты парней в разноцветных куртках и детское лицо с мутными глазами и жиденькими усиками возле самой фары автомашины.

– Вы слушаете? – спрашивает девичий голос из вычислительного центра. – Двадцать девятого апреля на двадцать втором километре шоссе ни одной аварии не зафиксировано. Я вас огорчила?

– Почему огорчила? Я просто несколько ошеломлен…

– Я действительно не хотела огорчать вас, – в голосе слышится что–то вроде насмешки. – Ивар мне рассказывал о вас, и я, кроме того, у вас в долгу за несколько свиданий.

– А тридцатого апреля? Может быть, зарегистрирована позднее?

– Нет ни одного фиксированного случая за весь год. Был только какой–то звонок на центральный пульт, что «Волга» в Лиелциемсе наехала на юношу, но так как об этом нет ни протокола автоинспекции, ни заявления пострадавшего, дела не завели. Если хотите иметь полный текст сообщения, то завтра можете в архиве прослушать магнитофонную запись за двадцать девятое апреля.

– Спасибо, ваша информация была исчерпывающей.

– Стараемся, как умеем. – Девушка звонко смеется. – Спокойной ночи!

«Кто же звонил на центральный пульт? Кто–нибудь из приятелей того парня – до того, как он пришел в себя? Случайный прохожий? Может быть, люди из близлежащих домов – потом им было неудобно звонить снова и говорить: ничего трагичного не произошло. Ошибочные или ложные звонки по телефону в автоинспекцию не редкость. Ближайшая патрульная машина осмотрела двадцать второй километр, ничего не обнаружила, и вопрос казался исчерпанным».

Я растерян. Сажусь к столу.

– Вы поняли, о чем мы говорили?

– Не очень.

– Парень, на которого вы наехали, отделался легким испугом.

– Не может быть! – Наркевич вскакивает.

– Если автоинспекция не выезжала, значит… Возможно, было несколько синяков и порядочный нокдаун, но не более. Вы же сами работали в травматологии, знаете, что в любом случае сообщают…

– Ведь Грунский показал мне могилу парня! Летом. Совсем свежий холмик… Не зная, как помочь его близким, я каждый месяц посылал им немного денег. Значит, этот вонючий тип все время обманывал меня? – Наркевич повышает голос и рассекает воздух указательным пальцем. – А если так, то я спрашиваю: на каком основании вы здесь?

За ошибки приходится платить. Сейчас я пожалею, что своевременно не сказал: «Одевайтесь, идемте!»

– Вы знакомы с Винартом Кирмужем?

– Да.

– Вот поэтому я и нахожусь здесь.

«Только ежемесячно проценты, которые полагаются по наследству, но когда их переводят в рубли, то получается не очень много», – говорил Петерис Цепс о доходах Алексиса Грунского. Вот откуда «Граф Кеглевич» и «проценты по наследству».

Наркевич унизился передо мной, и теперь его прорвало огромным и бурным потоком слез бессилия, который способен снести дамбы, выйти из берегов и смыть легкие постройки. Наркевич не привык к поражениям даже задним числом. Теперь он обвиняет всех – общество, в котором такой Грунский мог процветать, милицию, которая таких грунских не вылавливает. Раза три или четыре профессор прерывает свою страстную речь и спрашивает меня, знаю ли я, кто он и где работает.

И странно – постепенно он действительно вырастает в моих глазах, становится больше и значительнее, а я чувствую себя, как подпасок, которого отчитывают.

Кажется, об убийстве Грунского он даже не подозревает.

«Может быть, Кирмуж врет? А деньги? Ведь Наурис получил деньги! Хотя… Конечно, Винарт не говорил профессору: «Ваше пожелание выполнено – Грунский убит“. Скорее, он сказал так: «Все в порядке, он вас больше не будет тревожить!“ И Наркевич, конечно, не стал опускаться до выяснения, что же произошло с ничтожным алкоголиком, которого он ненавидел из–за бесконечных унижений. Ненавидел его уже за то, что был вынужден с ним встречаться и говорить. Требования Грунского наверняка росли и становились наглее – с каждым новым переводом Наркевич все сильнее запутывался в расставленных сетях. А может быть, не интересовался потому, что боялся узнать слишком много?»

– Если не возражаете, профессор, давайте вернемся к деловому разговору.

– Кирмужа оставьте в покое. Я за него ручаюсь, – бросает Наркевич, словно приказывает. Должно быть, обычно его приказы выполняют.

Нет, этого уже не допросишь в нашем маленьком и узеньком кабинетике – ему это покажется несерьезным, формальным.

– Винарт Кирмуж обвиняется в соучастии в убийстве.

– Глупости!

– Я бы на вашем месте не говорил столь категорично. Кирмуж сознался.

Стоя, профессор крутит чайной ложкой в чашке, хотя сахар, наверно, давно растворился. Он нервничает.

– Кирмуж – друг моего сына Науриса, – взгляд Наркевича суров и остр, как клинок, приставленный к моему горлу. Будто требует от меня признания.

– Да, я знаю, – отвечаю совершенно спокойно, даже скучным голосом.

– Откуда вы это знаете? Кто вам это сказал?

– Уважаемый профессор! Мне поручили зайти к вам и выяснить некоторые вопросы. У меня работа такая. – Я выдерживаю паузу и слегка улыбаюсь. В надежде, что напряженность немного рассеется. – А вы хотите поменяться со мной ролями.

– И все же! Меня это очень интересует.

«А может, у него на уме только сын и был все время?»

– Соучастие в убийстве… В чем оно проявляется? Один бьет, другой стоит рядом?

– Формулировка примерно такая: определенное действие или бездействие каждого участника… Но мы снова уклонились от темы и никак не продвинемся вперед. Скажите, у вас дома есть хлороформ?

– У меня в доме есть разные медикаменты.

– На сей раз меня интересует только хлороформ.

– Есть. Конечно.

– Вы могли бы его показать?

– Всю бутылку? Ничем не примечательная прозрачная жидкость.

– Буду крайне признателен.

Пожав плечами, он выходит, сказав, что шкафчик с лекарствами находится в комнатке за кухней – там прохладнее.