Загадочные события во Франчесе

Джозефина Тэй

ЗАГАДОЧНЫЕ СОБЫТИЯ ВО ФРАНЧЕСЕ

1

Стояла весна, было четыре часа пополудни, и Роберт Блэр подумывал, не пора ли идти домой.

Разумеется, контора будет открыта до пяти. Но когда ты единственный Блэр в фирме «Блэр, Хэйвард и Беннет», можно позволить себе уйти домой, когда тебе хочется. Адвокатскую контору, которая занимается в основном составлением завещаний, делами по передаче имущества, инвестированием капитала клиенты редко посещают в конце дня. И если ты к тому же живешь в Милфорде, где последняя почта уходит в 3.45, то всякая деловая активность замирает намного раньше четырех часов.

Роберт даже не ожидал телефонных звонков. Все его приятели по гольфу давно уже на поле и подбираются к шестнадцатой лунке. Его никто не мог пригласить к обеду, поскольку в Милфорде приглашения к обеду заранее отправляются по почте. Тетя Лин не позвонит и не попросит купить к ужину рыбы, поскольку по четвергам она всегда после обеда ходит в кино, и фильм, наверное, только начался.

Так что Роберт Блэр сидел у себя в конторе, поддавшись общей атмосфере лени, которая охватывает провинциальный городок в весенний вечер, глядел на солнечный зайчик на своем письменном столе (великолепном столе красного дерева с медной инкрустацией, который его дед привез в свое время из Парижа, шокировав этим новшеством всю семью) и размышлял о том, не пора ли идти домой. Луч солнца падал на поднос с чайным прибором. Главе фирмы «Блэр, Хэйвард и Беннет» чай подавали не на дешевом подносе и не в фаянсовой чашке. Это был целый церемониал: ровно в 3.50 мисс Тафф вносила в его кабинет накрытый белой салфеткой лакированный поднос, на котором стояла чашка чая из дельфского сине-белого фарфора, и на такой же тарелочке лежали два печенья: пети-фур — по понедельникам, средам и пятницам и галеты — по вторникам и четвергам.

Рассеянно глядя на поднос, Роберт думал, что он символизирует преемственность в фирме «Блэр, Хэйвард и Беннет». Он помнил эту чашку и эту тарелочку с раннего детства. На лакированном подносе кухарка приносила хлеб из булочной, но молодая мать Роберта решила, что это для него слишком низменное назначение, и принесла его в контору, чтобы на нем подавались чашка и тарелочка. Салфетка появилась позже, с приходом мисс Тафф. Это произошло во время войны и было своего рода революцией — первая женщина-служащая в конторе солидной адвокатской фирмы, худая, нескладная девица, которая все принимала очень близко к сердцу. Фирма довольно легко перенесла это потрясение, и теперь, по прошествии четверти столетия, трудно было даже представить, что худая, седовласая и исполненная достоинства мисс Тафф когда-то была сенсационным новшеством. Собственно говоря, она никак не повлияла на заведенный в конторе порядок, если не считать появления салфетки. Дома у мисс Тафф тарелки никогда не ставили прямо на поднос или на стол, если на то пошло, и пирог никогда не клали прямо на тарелку: под них обязательно подкладывали льняную или бумажную салфеточку. Так что мисс Тафф неодобрительно смотрела на голый поднос. К тому же она считала, что рисунок на черном лаке отвлекает внимание, портит аппетит и вообще «ни к чему». И вот однажды она принесла из дому салфетку — такую, на которую пристало класть еду. Отец Роберта, — а ему очень нравился лакированный поднос, взглянул на чистую, белую салфетку и был тронут стремлением юной мисс Тафф сделать что-то полезное для конторы. И салфетка осталась и теперь уже превратилась в неотъемлемую часть обихода конторы — наравне с картотекой, вывеской входа и ежегодным гриппом мистера Хезелайна.

И вдруг, глядя на бело-голубую тарелочку, где несколько минут назад лежало печенье, Роберт опять испытал странное чувство.

Оно не имело никакого отношения к галетам, которые он съел, — по крайней мере не имело к ним непосредственного отношения. Скорее, оно проистекало из сознания неизменности раз и навсегда заведенного порядка: из безмятежной уверенности, что в четверг ему подадут галеты, а в понедельник — пети-фур. До сих пор Роберта Блэра вполне устраивали и безмятежность, и неизменность. Ему нравилась тихая жизнь в городке, где он вырос и где кругом были друзья. Он и сейчас не хотел для себя другой жизни. Но однажды у него в голове мелькнула странная, неуместная и незваная мысль: «И это все, что мне суждено?» Потом она приходила еще не раз. При этой мысли у него сжималось сердце, и он испытывал почти такой же страх, какой, бывало, его охватывал в детстве при мысли о неотвратимом визите к зубному врачу.

Роберт был удивлен и раздосадован.

Он всегда считал, что он счастлив и доволен жизнью. Откуда же эта несвойственная ему мысль, откуда это тоскливое чувство в груди? Чего ему не хватает?

Жены?

Но он мог бы жениться, если бы захотел. Наверное, мог бы: в Милфорде полно незамужних девиц, и они весьма благосклонно к нему относятся.

Любящей матери?

Но какая бы мать могла любить его больше, чем тетя Лин — дорогая тетя Лин, которая не знает, как ему угодить?

Богатства?

Но разве хоть раз в жизни он отказывал себе в чем-нибудь, даже если это было ему не по средствам? Нет, по его понятиям, он достаточно богат.

Приключений?

Но он никогда не хотел приключений. Ему хватало охоты и игры в гольф — они давали ему все сильные чувства, в которых он нуждался.

Тогда что же?

Откуда эта мысль: «И это все, что мне суждено?»

Глядя на голубую тарелочку, Роберт пытался разобраться в себе: может быть, каждодневное ожидание чего-то удивительного, которое живет в ребенке, у взрослого человека уходит в подсознание и поднимается на поверхность только после сорока лет, когда возможность его осуществления становится маловероятной?

Да нет, он надеется, что будет жить так, как живет, до самой смерти. Роберт еще мальчиком знал, что будет служить в семейной фирме и когда-нибудь займет место отца. И ему было жаль других мальчиков, которых не ожидала заранее подготовленная для них ниша в жизни, у которых не было полного друзей и воспоминаний Милфорда и не было чувства преемственности, которое ему гарантировала фирма «Блэр, Хэйвард и Беннет».

Хэйварда в фирме давно не было — еще с 1843 года, но молодой отпрыск семейства Беннетов — Невиль — занимал маленькую комнатку, примыкавшую к кабинету Роберта. Именно занимал: маловероятно, чтобы он там что-то делал. Его больше всего интересовало сочинение стихов, и стихи эти отличались столь яркой оригинальностью, что их не мог понять никто, кроме самого Невиля. Роберт не одобрял стихов Невиля, но и не принуждал молодого человека работать, хорошо помня, что, когда он сам занимал эту комнатку, то целыми днями отрабатывал удары клюшками для гольфа, целясь в кожаное кресло.

Солнечный луч соскользнул с края тарелочки, и Роберт решил идти домой. Если он уйдет сейчас, то солнце еще будет освещать левую сторону главной улицы Милфорда, а Роберт очень любил гулять по освещенной вечерним солнцем главной улице. Не то чтобы Милфорд был особенно красив — таких городков в Англии, наверное, сотни. Но всем своим немудреным обликом он как бы олицетворял лучшие черты английской провинциальной жизни. Старый дом, построенный в последние годы правления Карла II, в котором помещалась адвокатская контора «Блэр, Хэйвард и Беннет», выходил фасадом прямо на улицу, которая плавно спускалась на юг, поочередно демонстрируя все архитектурные стили последних столетий — кирпичные постройки эпохи короля Георга, деревянные постройки с белыми полосами штукатурки времен королевы Елизаветы, каменные здания викторианской эры и, наконец, в самом конце улицы — виллы времен короля Эдуарда, скрытые от глаз стеной больших вязов. Кое-где среди розовых, белых и коричневых стен виднелись фасады из темного стекла, бросавшиеся в глаза, как разодетая парвеню [1] на званом обеде в аристократическом доме, но сдержанное достоинство окружающих зданий притушало их вызывающий блеск. Даже многочисленные торговые заведения не обезобразили Милфорд. Правда, кричащие желто-красные стены американского супермаркета призывно маячили на южном конце улицы, оскорбляя строгий вкус мисс Трулав, которая держала напротив в одряхлевшем доме елизаветинской поры кондитерскую, привлекавшую клиентов отличными пирожками и булочками, которые пекут ее сестра, и ассоциациями с именем Анны Болейн. [2] Но Вестминстерский банк приспособил к своим нуждам бывший Дом ткачей с редкой скромностью, от которой банки отказались с концом эпохи ростовщичества, не прилепив к стенам ни одной плитки мрамора, а оптовая фармацевтическая фирма Соул, переехав в особняк, принадлежавший Уисдомам, воздержалась от каких-либо переделок фасада, удивленно глядевшего на улицу широкими окнами.