Лиходеи с Мертвых болот

Инок Алексий был человеком добрым, привыкшим ко всяким лишениям и трудностям. Теперь в его странствиях, длившихся долгие годы, у него появился спутник, и инок благодарил Бога за это. Он привязался к смышленому мальчишке, мягко, без напора втолковывал ему благостное слово и различные премудрости.

Гришка любил вечера, в которые все больше узнавал о царе Давиде, святой Магдалине, о первых веках христианства, когда подвижников травили львами и они, счастливые, исполненные сознания своей правоты, принимали смерть, как награду. И от этих рассказов Гришка забывал о пустом желудке, о том, что постелью служит охапка листьев. Будто разливался вокруг мягкий, ласковый свет, и самые грязные углы казались не такими уж и вонючими, а мир вдруг обретал смысл и наполнялся благостью.

Насмотрелся Гришка в странствиях своих и на людей, и на землю Русскую. Наконец, инок оставил мальчишку на обучение уму-разуму в монастыре на самом юге государства, рядом с басурманскими землями.

Жизнь в обители была не из легких. Строгие правила, работа по хозяйству, зубрежка до седьмого пота, понукания и розги. Настоятель монастыря слыл суровым и непреклонным. Гришке приходилось несладко, но у него имелись крыша над головой и нормальная еда три раза в день. Не было бесконечной дороги, страха смерти, что идет по пятам и готова навалиться в любой удобный момент.

Ждало Гришку в будущем монашество или государева служба. Оплотом грамоты и просвещения на Руси испокон веков была церковь. Из нее выходили дьяки и подьячие — они вели государственные дела, фактически всем вершили в управлении, поскольку бояре в делах разбирались плохо, интересовались чаще своей мошной, а грамотой многие вообще не владели.

Да таковой должна была стать судьба Гришки в будущем, но испытания даются человеку Господом, чтобы приблизить смертного к себе, испытать и укрепить дух его, дабы перед судом вечным встал он, незапятнанный богатствами и излишествами, испивший до конца нелегкую чащу земного бытия. Так говорил некогда инок Алексий. Гришка был с ним полностью согласен и неоднократно после имел возможность убедиться в справедливости этих слов. Хотя порой казалось, что испытания вовсе не укрепляют дух, а надламывают его, пронизывают все существо слабостью и страхом. Ну а где страх и слабость — там и поступки, попирающие Христовы заповеди. Как бы то ни было, а все у Гришки почти в точности повторилось.

Монастырь не взяли бы никогда, хоть и желали этого басурмане. Крепки и высоки для них оказались монастырские стены, сильны и обучены воинскому искусству послушники, как и во всех обителях, расположенных на окраинах Руси. Не раз приходилось им отбивать атаки грабителей, которым спать не давали церковные богатства. Так и стоял бы монастырь еще сотни лет, да вот завелся свой Иуда, открывший ночью ворота. И смерть, бок о бок с которой шел Гришка все эти годы, пришла в святую обитель.

Крики ярости и ужаса, огонь, лижущий иконы, обезображенные злобой лица. Вот упал, пронзенный кривой басурманской саблей настоятель, так и оставшийся бесстрастным. Отбивался огромной дубиной по-медвежьи сильный брат Иоанн, может, и одолел бы он врагов, но пал, сраженный пулей. Вот пригвоздила брата Александра к пылающим деревянным дверям храма брошенная мощной вражеской рукой пика…

И снова Гришка брел незнамо куда и зачем. И долго не было ему пристанища. Шел летом, когда землю жег нестерпимый зной и трава желтела, а воздух становился упругим. Шел зимой, утопая в снегу, кляня ветер и острые снежинки, впивающиеся в лицо. Он уже не ощущал себя вне дороги. Это был его крест. Его спутниками стали вечные усталость, голодный желудок и немногие мелкие радости, к которым он привык, и совершенно не умел наслаждаться ими.

На что только ни насмотрелся бродяга-мальчишка. Не раз он видел, как может быть страшен человеку человек. Но не раз мог убедиться и в том, какая доброта скрывается в людских душах. Много его били — жестоко, беспричинно, срывая накопившееся на весь свет зло. Но не раз чужие люди отогревали его, кормили, делились порой последним.

Неспокойные были те годы, первые после лихолетья. Обезлюдела земля в Смутное время, разбрелись крестьяне, увядало хозяйство. Беглых ловили, сажали на землю, но это мало помогало. Процветали лесной разбой и самодурство властей…

В тот день идти было очень трудно. Ледяной воздух обжигал легкие. Болело недавно сломанное ребро. Нога, которой тоже досталось, подгибалась. Гришка шел из города, где его только что отделали служивые люди — они не терпели бродяг. Хорошо еще, что в острог не кинули и кнута не прописали — там уж совсем загнуться можно б.

Гришка брел, упрямо глядя перед собой. Но с каждым шагом передвигать ноги становилось все труднее. Наваливалась такая тяжесть, будто на плечи кинули мешок и постепенно нагружали все больше и больше.

Наконец Гришка прислонился к дереву. Ощутил, что боль уходит, в теле появляется легкость и оно наполняется какой-то пустотой. Вот только плохо, что он не мог сдвинуться или просто шевельнуть рукой. Но разве это важно? Наконец-то приходило освобождение от вечных скитаний и страхов, от ненужного и неинтересного ему мира, наполненного страданиями. Гришка уже замерзал и умирал однажды, после того как шляхтичи сожгли его деревню. Ощущения были похожие. Смерть все-таки настигла его, и оскал ее сейчас вовсе не казался страшным. Наоборот, она была легка, как пух, приятно пьянила, как легкое вино. И к чему ее было страшиться столько лет?

А потом начали откуда-то издалека наплывать неясные картины. Казалось, что это не просто плод воображения, а воспоминания о далеком, важном. Он видел себя в просторном помещении, заполненном странными предметами, и на нем были невероятные струящиеся одежды. Видел рядом с собой высокого, красивого, очень напоминающего ему кого-то человека и знал, что это — Учитель. Он слышал слова на заморском языке и вместе с тем понимал их. Разговор был о магии каких-то кристаллов — о том, что Гришку с роду не интересовало.

Видения отступали. Голова кружилась, мир был отделен от Гришки прозрачной, прочной стеной, через которую с трудом пробивались звуки, но мальчишка все-таки мог слышать, как заскрипел снег и кто-то далеким глухим голосом произнес:

— Кажись, издох.

— Дышит, — ответил ему другой голос. — Кажись, не издох.

— Ага, правда… Живучий волчонок.

Гришку приподняли, растрясли, похлопали по щекам. Ему не хотелось обратно, где холод и боль, он примирился со смертью, нашел с ней общий язык. Но против его воли сознание возвращалось, обретало прочный контакт с окружающим.

— Давай возьмем его, — предложил обладатель глухого голоса.

— А на кой ляд он нам нужон? Все равно издохнет.

— Не, может, и не издохнет. Может, коль живучий, поправится.

— А если и поправится — на кой ляд он нам сдался?

— Все божья тварь.

— Ну, вот сам, если такой добрый, его и тащи.

— Ну, сам и потащу…

До сих пор Гришка не мог решить, чем явилось для него неожиданное спасение — подарком или наказанием. Он не знал, где бы находилась его душа, расстанься она тогда с телом — благоденствовала бы в райских кущах или в вечных муках жарилась бы на адском огне. С одной стороны, как говорил Иисус, царство Божье предпочтительно для бедных, особенно для нищих. Но с другой, бродяжничество есть грех, и вряд ли Господу захочется быть в окружении только лишь нищих и бродяг.

Дела у разбойничьей шайки, к которой принадлежали Гришкины спасители, шли ни шатко ни валко. Больших богатств братва не нажила, но жрала от пуза, да и брага не переводилась. Было в шайке обычно чуть больше двадцати человек. Иные гибли во время лихих дел, других косили многочисленные болезни, против которых не было лекарств, некоторые дрались между собой и оканчивали жизнь от руки своего же товарища, одиночки уходили искать лучшей доли…

Но ватага не редела. На место ушедших приходили беглые крестьяне, изголодавшийся работный люд, задушенный непомерными налогами или воинским произволом. По большей же части здесь оказывался пропившийся до исподнего народец: ему чтобы жить, много пить надо, а для этого никаких денег не хватит, потому лишь один путь — в разбойники.