Кости Авалона

Я думал вызвать Кэрью на улицу, но, в конце концов, дошел до самого дома и остановился перед зеленой дубовой дверью в каменной стене. Здесь не было ни крыльца, ни навеса — едва ли дверь походила на парадный вход, но мне подошла бы любая. Я дважды ударил по ней кулаком. Но ответа не получил. Внутри тишина.

Постояв немного в нерешительности, я повернул железное кольцо над замочной скважиной. Чутье подсказало мне, что дверь не заперта.

Прежде чем отправиться в Медвел, я вернулся в трактир и снова разыскал Ковдрея. Никто не знает о том, что происходит в городе, лучше трактирщика. Он замечает всех приезжих и тех, кто уезжает; слышит все, что слетает с неосторожного языка, развязанного выпивкой.

Но сначала я отнес письма, которые нашел в доме доктора Борроу, в конюшню и спрятал их высоко за потолочной балкой ослиного стойла. Ослы умеют хранить секреты. Затем я жестом подозвал Ковдрея из пивной, где уже собирался народ. Назначенная на утро казнь стала главным предметом толков.

— Не нашли дорогу в Медвел, доктор Джон?

— Пока еще даже и не пытался. У нас мало времени. Доктор Борроу покинул город в юности. В каком году это случилось?

Так я узнал о его отце, богатом купце и ревностном католике. Он торговал шерстью во Франции, и тамошние нравы больше пришлись ему по вкусу.

Это случилось в двадцатые годы, когда еще не было и намека на Реформацию и король Гарри благополучно женился на вдове своего брата Артура, Екатерине.

На родину вернулся лишь Мэтью — тогда уже дипломированный врач. Замечательный врач, как вскоре выяснилось. Гластонбери был благодарен ему. И многие богатые купцы и землевладельцы округи, по словам Ковдрея, сочли бы за честь выдать за него своих дочерей. Однако, к неудовольствию купцов и их дочерей, Борроу выбрал девушку-сироту, что работала тогда кухаркой в аббатстве.

— О, какая она была красавица, — рассказывал Ковдрей. — Но, естественно, у нее за душой не было ни гроша. Никто не мог тогда этого понять.

В некоторых домах, вне зависимости от времени года, бывает промозглее, чем на улице. Без плаща и накидки, и даже не поев ничего в тот день, я закоченел от царившего в Медвеле холода.

Ни зажженных свечей, ни светильников, ни мерцания огонька в камине, ни запаха дыма. Один коридор. Я тихо стоял, не зная, куда идти. А безрассудное подсознание уже начало свой путь в подземелье, которое, конечно же, окажется без охраны, и связка ключей будет открыто висеть на гвозде.

И что делать потом? Бежать рука об руку с Нел Борроу? И вместе с ней покинуть страну?

Но жизнь от этого не стала бы легче ни для кого из нас. Я повернул налево, где было больше света от высоких и узких окон. Мне было жутко оставаться там одному, и хотелось крикнуть кого-нибудь. Но что, если бы ко мне вышел Файк? Мне нужен был кто-нибудь из прислуги, кому я поручил бы привести Кэрью.

Коридор заканчивался Т-образным тупиком и дверью по центру, так что я просто открыл ее. Насколько смог — дверь не открылась хотя бы и наполовину. Я было подумал, что кто-то подпирает ее с другой стороны, и отскочил назад, но тут же узнал до боли знакомый глухой звук.

Книги. Длинная комната, полная книг. Знакомый запах старой кожи и плесени.

Однако хранилище книг совсем не походило на библиотеку. Только книги, и ни единой полки, ни шкафа. Книги лежали кучами на полу — хорошие книги, в добротных переплетах, в невероятном количестве. Дальнее окно выходило во двор, окруженный высокой стеной, и в тусклом свете я без труда прочел название знаменитой книги.

«Euclidis Elementa Geometrica».

Боже мой.

Через пару мгновений я наткнулся на «Minerarium» Альберта Великого, затем нашел «Quaestionum Disputartarum» Фомы Аквинского и множество других научных и философских трудов, копии которых имелись и в моем жалком собрании в Мортлейке.

Едва ли я мог сомневаться, что нашел значительную часть монастырской библиотеки — той самой, которая во времена аббата Ричарда Уайтинга привела Леланда в благоговейный трепет. Только теперь без полок, без описи. Книги валялись как попало, не получая должного присмотра. Некоторые тома покрылись толстым слоем пыли, другие заплесневели от сырости. Истинный склеп науки.

За книгами я почти не заметил, что в комнате также было множество различных предметов мебели: стульев, ширм, сундуков — полный набор церковной утвари. Я открыл ближайший ко мне сундук и обнаружил там завернутые в тряпки два серебряных блюда и чашу с ручками. Книги, мебель, алтарная утварь. Их не просто похитили и обратили в убранство чьего-то дома. Все это богатство и было Гластонберийским аббатством, припасенным до лучших времен.

Знал ли об этом Кэрью? Ведь это его аббатство, его собственность.

Вряд ли. Тогда как я мог бы провести тут следующие пять лет, книги любого достоинства почти ничего не значили для такого неуча, каким был Кэрью. Легенда гласила о том, что он скорее бросился бы с городской стены, чем вернулся бы в школу.

Я не знал, даже не задумывался, куда иду. Бродил во тьме коридоров и дверей, проходил под арками, где раствор между камнями еще казался сырым. Если бы в этих стенах предполагали открывать колледж, он не походил бы ни на один из тех, в которых доводилось мне побывать.

Наконец я забрел в тупик. С обеих его сторон было по одной двери. Окошко на левой двери перекрывалось железными прутьями. Темница? Скорее оружейная комната.

Дверь справа вела в короткий проход, где почти не было света. Осторожно ступая, я медленно двигался вдоль левой стены.

Ступеньки. Узкие ступени, ведущие вниз. На лестнице блики тусклого света.

Ступени вели в подземелье? Суждено ли было моим фантазиям осуществиться? Я подавил краткую вспышку восторга. В действительности все оказалось бы намного сложнее.

И потом, когда я медленно спускался по лестнице, далеко внизу послышался голос. Одинокий голос, тихое и однообразное бормотание. Голос одного человека, без ответных реплик, будто человек обращался не к собеседнику, но… к своему богу?

Вскоре я понял, что он говорил на латыни, ставшей моим вторым языком; языком, на котором Господь имел обыкновение обращаться к людям.

Порою мы попадаем в ситуации, которые как будто устроены заранее некой могущественной силой. Должно быть, я уже писал раньше о своем ощущении, что уподобился пешке на шахматной доске, став участником большой игры, правил которой я не понимал. И теперь, медленно шагая на звук, я снова испытал это чувство — ощущение предопределенности.

Впереди показался свет. За каменной аркой, на пьедестале, с виду напоминавшем алтарь, ярко мерцали свечи.

В нише над алтарем помещалась статуя Девы Марии. Статуя из числа тех, что недавно были сорваны с церковных стен по всему королевству. Перед ней на коленях стоял пожилой мужчина, руки свесились по бокам, голова застыла в поклоне. Его губы читали литанию не по нашей книге молитв, но по неким строкам, хранящимся в памяти с более далеких времен.

Подойдя ближе, я понял, что в одном я ошибся: языком молитвы был французский. Мой третий, быть может, четвертый язык.

Я молча стоял, наблюдая и слушая примерно с минуту. Но потом, по неизвестной мне причине, понял, что обязан обозначить свое присутствие. И кашлянул.

Довольно медленно человек поднялся на ноги и развернулся ко мне. Губы продолжали двигаться, читая молитву. Никогда прежде не слышал я ни подобной молитвы, ни голоса.

Да и не ожидал услышать от глухонемого.

Глава 53

ГЛУХОНЕМОЙ

— Frère Michel [23], — сказал я.

— Qu’est-ce qui se passe? [24] — ответил он, пытаясь рассмотреть меня.

Простояв некоторое время перед ярко освещенным алтарем, монах не мог сразу приспособить зрение к темноте, и я казался ему только тенью. Я же, напротив, хорошо видел его лицо: слегка выпуклые глаза, тяжелые веки, выступающая вперед нижняя губа, седая бородка, похожая на остроконечную лопатку.