Компания дьявола

Он говорил правду, так как выбора у меня не было. Я думал, что он у меня есть. Я думал, что это трудный выбор, но обнаружил, что мое положение гораздо хуже, чем казалось.

Глава третья

Я вышел из дома Кобба в середине утра, но меня шатало из стороны в сторону, как пьяного, словно я только что покинул пивную или публичный дом, где пировал всю ночь. Усилием воли я заставил себя собраться — у меня не было времени бить себя в грудь подобно Иову и сетовать на несправедливость. Я не знал, зачем Коббу понадобилось делать меня своим должником таким жестоким способом, но решительно хотел оставаться в неведении до тех пор, пока не освобожусь от его власти. Скажем, когда я рассчитаюсь с долгом и собью Кобба с ног, приставив клинок к горлу, вот тогда я с удовольствием выясню его мотивы. Если бы я начал выяснения под угрозой ареста, мне было бы невыносимо чувствовать себя просителем.

Тем не менее сегодня мне придется побыть именно просителем, и, с ходу исключив зависимость от Кобба, я сказал себе, что в мире существуют более благожелательные силы. Поэтому я потратился на наемный экипаж, решив, что несколько мелких монет не слишком усугубят мой чудовищный долг, и отправился в бедный и грязный район столицы, называемый Уоппингом, где мой дядя Мигель держал склад.

Улицу запрудили повозки, торговки устрицами и разносчики, так что выйти из экипажа прямо перед зданием было невозможно, и мне пришлось немного пройти пешком, вдыхая острый и соленый запах реки и почти столь же резкий запах, исходящий от нищих вокруг меня. Маленький мальчик, одетый в одну рваную рубашку, несмотря на сильный мороз, пытался продать мне креветки, вероятно стухшие еще неделю назад и испускавшие такое зловоние, что у меня стали слезиться глаза. Я не мог смотреть без содрогания на его окровавленные, покрытые угольной коркой ноги, на грязь, вмерзшую в его кожу, и из жалости бросил ему монету, решив, что только человек на грани голодной смерти может пытаться продать такие отбросы. Как только он отошел, едва заметно блеснув глазами, я понял, что попался на его удочку. По-видимому, в столице не осталось никого, кто был бы тем, кем казался.

Войдя в дядин амбар, я ожидал увидеть привычный деловой хаос. Дядя имел весьма приличный доход от импорта и экспорта, используя свои обширные связи с общинами португальских евреев, разбросанных по всему миру. Он привозил на продажу серую амбру и сироп, сушеные фиги и финики, голландское масло и сельдь, но главным образом занимался импортом испанских и португальских вин и экспортом британской шерсти. Как близкий родственник, я пользовался благами этой коммерции, получая в подарок бутылочку хорошего портвейна, мадеры или канарского вина всякий раз, когда навещал дядю.

Попадая в амбар, я неизменно видел целую армию работников, которые передвигали коробки, бочки и ящики с места на место, действуя слаженно и уверенно, словно мириады муравьев в кишащем муравейнике. Я ожидал увидеть высокие штабеля товаров, вдохнуть густой аромат пролитого вина и сладких сушеных фруктов. Но сегодня на складе трудилось лишь несколько грузчиков, а воздух, тяжелый и влажный, был пропитан запахом британской шерсти и чего-то еще более пагубного. Холодный склад был почти пуст.

Я огляделся, надеясь увидеть дядю, но вместо него ко мне подошел его помощник, работающий у него долгие годы, Джозеф Дельгадо. Как и члены моей семьи, Джозеф был португальским евреем, родившимся в Амстердаме и переехавшим в Лондон ребенком. Однако на первый взгляд он ничем не отличался от англичанина. Он одевался как человек из торгового сословия и не носил бороду. Он был хорошим малым, которого я знал с детства, и всегда имел для меня в запасе доброе слово.

— А, молодой хозяин Бенджамин! — воскликнул он.

Меня всегда забавляло, что он обращается ко мне, будто я все еще ребенок, но понимал, почему он это делал. Ему не нравилось называть меня Уивером, именем, которое я присвоил, когда ушел из отцовского дома еще мальчиком, и которое стало символом моего бунтарства. Он не мог понять, почему я отказывался вернуться к семейной фамилии Лиенсо, поэтому не употреблял ни того ни другого. По правде говоря, теперь, когда моего отца уже не было на этом свете, а с дядей и с тетей у меня установились теплые отношения, я не имел ничего против семейной фамилии. Но меня знали как Уивера, а на хлеб я зарабатывал благодаря своей репутации. Поэтому возврат был невозможен.

Я пожал его руку.

— Что-то тихо здесь стало.

— Да, — сказал он мрачно. — Действительно тихо. Как на кладбище.

Я всматривался в его видавшее виды лицо, а оно становилось все мрачнее и мрачнее. Морщины казались глубокими оврагами.

— Что-то случилось? — спросил я.

— Думаю, поэтому ваш дядя вас вызвал. Так?

— Дядя меня не вызывал. Я сам пришел. — Затем, подумав над смыслом его слов, испугался самого плохого. — Ему хуже?

Он покачал головой:

— Да нет, не в этом дело. Чувствует он себя не хуже обычного. Дела идут неважно. Если бы только он мог доверить мне или еще кому-нибудь больше обязанностей… Боюсь, груз ответственности погубит его.

— Знаю, — сказал я. — Я ему уже не раз говорил об этом.

— Все потому, что у него нет сына, — сказал Джозеф. — Только на вас вся надежда, сэр.

Я покачал головой:

— Мой дядя не вынесет, если будет сидеть и наблюдать, как я гублю его дело. Я ничего не смыслю в коммерции и не имею ни малейшего желания учиться, зная, что любая ошибка будет для него пагубной.

— Но вы должны поговорить с ним. Должны убедить его больше отдыхать. Он у себя в конторе. Идите туда, дорогой мой. Идите.

Я пошел в заднюю часть здания и нашел дядю в его маленькой конторе. Он сидел за столом, заваленным конторскими книгами, картами и декларациями судовых грузов. В руке у него был оловянный кубок, наполненный густым вином, вероятно портвейном. Он смотрел в унылое окно, выходящее на Темзу, и не слышал, как я вошел.

Входя, я постучался.

— Дядя, — сказал я.

Он медленно повернулся, поставил кубок на стол и встал поприветствовать меня. Он справился с этой задачей, опираясь ослабевшей рукой на витую трость с набалдашником в виде головы дракона. Даже несмотря на трость, каждый шаг давался ему с трудом — он двигался очень медленно, будто брел по воде. Тем не менее он сердечно обнял меня и пригласил сесть.

— Хорошо, что пришел, Бенджамин. Зашел случайно, как я понимаю. А я собирался послать за тобой.

— Джозеф мне сказал. Что-то случилось?

Он наполнил еще один кубок ароматным густым портвейном и протянул мне дрожащей рукой. Хотя большую часть его лица покрывала аккуратно подстриженная борода, я заметил, что кожа была сухой и желтоватой, а глаза ввалились.

— Есть кое-что, с чем ты мог бы мне помочь. Но, как я понимаю, ты пришел по делу, так что давай сначала выслушаем тебя, а потом я расскажу о моих заботах.

Он говорил медленно, слова давались ему с трудом, он задыхался. Последние несколько месяцев он страдал плевритом — ему было трудно дышать и мучили сильные боли в груди. Иногда, к его ужасу и ужасу его близких, казалось, что он вот-вот сойдет в могилу, но болезнь отступала и дыхание налаживалось, хотя и было более болезненным и затрудненным, чем до приступа. Несмотря на то что его часто посещал модный врач с хорошей репутацией, регулярно пускающий ему кровь и выписывающий лекарства, дядя продолжал угасать. Я полагал, что ничего уже не могло ему помочь, кроме как уехать из Лондона, чей воздух в зимние месяцы был слишком грязен для человека с больными легкими. Но мой дядя и слушать об этом не хотел. Он не желал оставлять дело — мол, этим он занимался всю свою жизнь и не представляет, как жить без него. Он считал, что безделье убьет его быстрее, чем работа и грязный воздух. Насколько я знал, тетушка время от времени пыталась его переубедить, я же давно оставил такие попытки, полагая, что споры его только утомляют, а у меня не было в запасе доводов, к которым он мог бы прислушаться.