Паника в Борках

Доверенный этот, немец Карл Карлович Фогт, буквально бельмом на глазу сидел с утра до вечера во временной конторе и, совершенно не понимая души русского народа, тормозил работу, придираясь к пустякам и за всякую мелочь нещадно штрафуя рабочих!

Уж и не рад был опытный и знающий людей Иван Ефимович, что, соблазнившись крупным заработком, взялся за эту срочную работу, да еще поставил сюда лучшую свою артель — владимирцев.

Того и гляди взбеленятся ребята окончательно, заберут свои топоры, пилы и лопаты, да в лучшем случае уйдут с работы к другому подрядчику.

— А теперь как раз самая стройка и люди нарасхват. Один Тит Синявин, чтобы только мне свинью подложить, к себе их за милую душу возьмет, да еще даст дороже против моего. — Эх, — почесал он затылок, — черт меня дернул пойти под начало к этой немецкой колбасе, да еще с ребятами на пайки пойти, чтобы скорее куш сорвать!

— Дз-дз-дз, — задребезжал, прерывая его размышления, электрический звонок.

— Ну, подумай о черте, сразу хвост увидишь. Иду, колбаса ты заграничная. Зазвонил с самого утра, теперь пойдет дергать: то не так, это не этак.

— Доброго утречка, Карл Карлович, — добродушно поздоровался он через минуту с ненавистным немцем.

— Morgen, — милостиво бросил толстый, румяный немец. — Ну, что наши молодец? Начиналь очистить парк от спилень древ?

— Скоро будет готово, Карл Карлович. Очистят дерево от коры, тогда и перетаскаю сюда к постройке. Дерева-то дюже велики, ну, да у меня и молодцы на подбор. Вот только жаль, Митька запил. Золотой парень, когда трезвый, а запьет!.. Что поделаешь; тогда ему сам черт не брат — не подступайся.

— Мне надоедаль ваш Митька. В благоустроенном государстве рабочий не ораль так на весь дачний мест и не ругаль так, что даже невозможен понять, ни виговаривал!

— Ругается-то он, и вправду надо сказать, хлёстко, — почесал затылок Иван Ефимович, — только для нашего брата это привычно; одначе за то сработает за пятерых, да и работает хорошо, чисто, хоть куда!

— Ну, а я требоваль: работаль и не ругаль. Bitte, Herr Tichannoff!

— Бить то оно хорошо бы, ну да теперь не те времена. Да и опять же без ругани русский мужик и с места не сойдет, а без матерщины тяжелого и не подымет!

Раздумчиво чесал затылок, выходя из конторы, сам вчерашний ярославский мужик Иван Ефимович.

Его и рабочие особенно любили за то, что он не зазнавался перед ними и не корчил из себя полубарина.

«Душа-мужик» называли они его.

— Ребята, — подошел он к ним, — немец что-то спозаранку про ругань заговорил: так вы уж того, попридержи-тесь маленько!

— Мы, значит, всей душой, Иван Ефимович, да только ненароком оно и вырвется. Ну, да Митьки нет, — без главного, значит, запевалы остались, — все будет по - благородному. Ублаготворим, значит, его немецкую милость, а ты выхлопочи для нас лишнюю чарочку в обед!

— Ладно, устрою! А вы уж, ребята, попридержитесь! Ну, как там бабы? Все ли собрались?

— Да и у баб будет потишей; Матрену-то Митька с собой увел!

— Э-х, кабы они не напились до чертиков, да беды не наделали. Парочка-то аховая!

— Да уж под масть, что и говорить!

— Куда прешь, чертова кукла! Вот я тебе загну хвост, ла дам хворостиной по ж., — раздалось под самым окном конторы.

— Эй, эй, легче на повороте, — прикрикнул подрядчик на степенного Демьяна. — Тебе-то уж и не пристало сквернословить!

— Да нешь я сквернословлю, Иван Ефимович? Она мне, стерва, всю клумбу своротила, хоть сызнова копай. Весь как есть щебень, на, гляди пожалуй, эвона куда выворотила!

— А ты заткни глотку, Демьян. Я те не твоя баба — не подвластная. Видал чать, что споткнулась!

— А ты под ноги гляди, вертихвостка! Нагнали вас тут с бору да с сосенки, шлюхи!

— Да как ты смеешь ругаться, — подбоченилась баба. — Я вот те харкну в рыло!

— Я те харкну! В порошок, сукина дочь, сотру, — погрозил Демьян кулаком.

— Ловко!…..твою мать… — сплюнул от умиления висевший в воздухе маляр.

— Donnerwetter! — поднял руки выскочивший на крыльцо Карл Карлович.

— Herr Tichanoff, — неистово закричал он, — посиляль кто ругайт работаль в парк, я не может слюшаль!

— Они уймутся, Карл Карлович. Демьян слабосилен в парк, а на земляные работы — огонь! Слышь ты, уймись. А ты, Манька, ступай на свое место, — прикрикнул он, останавливая готовую разразиться перебранку.

Раздалась нескладная песня двух пьяных голосов, и на дорожку вышла в обнимку милая парочка.

Рыжий мужичонка лихо заломил на ухо видавший виды гречневик, холщевая рубаха с кумачными ластовицами широко распахнута в вороте, пояс отсутствовал. Набойчатые штаны съехали на бедра и только чудом удерживались от окончательного падения; грязные ноги писали вензеля. Дама одета по-городскому. На ногах подобие ботинок со сбитыми на сторону каблуками и пить просящим носком. Подол грязной юбки представлял из себя бахрому. Пуговицы у яркой желтой кофточки оборвались и обнажили давно не мытые шею и грудь и грязное рваное белье. Правый глаз у нее запух и закрылся; под левым синел здоровый фонарь. Всклокоченные волосы и рот, растянутый в пьяную улыбку, дополняли картину ее наружности.

— Принимайсь, Матрена, за работу, — распорядился Митька, толкая свою даму по направлению бабьей артели.

Та взялась было за грабли, но вместо работы оперлась на них и затянула:

— Тишей ты! — подтолкнула ее соседка. — Видишь, немец на крыльце стоит — злой, страсть!

Рабочие в парке обвязали огромное бревно веревками, взялись за концы и, понатужившись, дружно затянули:

— Легче, черти, — закричал, бросаясь в ту сторону, подрядчик.

— поправились тотчас же рабочие.

Митька стянул с головы гречневик, подтянул сползавшие штаны и, стараясь удержать равновесие, поклонился немцу.

— Вот, значит, и мы в вашей милости, — пьяно ухмыльнулся парень.

— Пшоль вон, пьяни руськи свинь!

— Дак ты еще ругатца?! — напялил обратно свой гречневик Митька. — Нет, брат, шалишь! Мы, значит, честно, благородно, а он, слышь: русская свинья. Да если я русская свинья, так ты значит, немецкий боров. Ишь, надулся пузырь — шире мал-меня нету. Да хошь, я тебя в бараний рог согну? Аж пузо твое лопнет!

— Тише, Митюха, тише, — кинулся к нему Тихонов. — Ну, выпил, — дело житейское. Иди теперь с Богом, выспись, а поточ на работу пришел бы…

— Я не хотель его работ. Мой штрафоваль его пьяниц и выгнал вон!

Этого уже не могла стерпеть Митькина душа; из его уст полилась ругань такая отборная, что ни писать, ни прочитать невозможно.

Немец визжал и метался, как зарезанный, крича что-то на родном языке.

Тихонов старался унять Митьку, который не шутя осерчал на ненавистного немца и в свою очередь кричал:

— Нет, погоди. Я те сверну салазки. Ишь распух на ра-сейских хлебах. Много вас тут понаехало, такой-сякой материн сын… — завернул он крепкое словцо.

Но тут освирепевший немец схватил его за воротник рубахи и с такой силой поддал ему коленом, что бедный Митю-ха кубарем полетел за ворота и шлепнулся в песочную пыль дороги.

Разгневанный, красный, как рак, Карл Карлович вернулся в свою временную контору и попробовал охладить пивом расходившиеся нервы.