Чужой клад

— А как звали того развратника? — полюбопытствовала Василиса.

Не знаю, Лавр при мне не называл его по имени, а обращался к нему «Мессир», а тот к Лавру — «Неофит». И все у них говорилось вроде бы в шутку, со смехом, но это был злой смех. Наконец Матвея Кузьмича возмутило каждодневное пьянство и безобразие, в которое «Мессир» втягивав его сына, и старик выгнал их обоих из дому. При этом сказал Лавру, чтоб не возвращался, пока не исправится и не покается. И тут наглецы заявили, что они и сами уже собирались уезжать из деревни, где им скучно и нечем заняться. Но перед их отъездом я случайно подслушал, как «Мессир» говорил «Неофиту»: «Твой старик уже плох; скоро унаследуешь его имение, продашь, и тогда мы с тобой уедем в те края, где кипит настоящая жизнь». Я не стал рассказывать о подслушанном разговоре Гридину, чтобы лишний раз не огорчать его, но про себя возмутился и понял, как мало надежды на исправление Лавра.

После их отъезда Матвей Кузьмич совсем слег, разболелся. Я ухаживал за ним, а в помощники мне все время набивалась Рыжуха. Так и лезла к нам с хозяином: то принести, то вынести, то подать, то убрать. Я почему-то стал бояться, что она может подсыпать старику какое-нибудь зелье, и все время отгонял ее от барской спальни. Но она, сукина дочь, все-таки успела мне навредить. Нет, барина она не травила, но подслушивала наши разговоры, и позднее это обернулось для меня большим злом. А перед смертью Матвей Кузьмич сказал мне: «Карту храни у себя, Егор, и не говори о ней Лавру, пока он дружит с тем шулером. Нельзя допустить, чтобы золото моих предков досталось злодею».

Когда Лавр приехал на похороны отца, то мне показалось, что он искренне горюет, даже слезы у него на глазах выступили. Ну, я подумал, что, может, даст Бог, молодой барин исправится, и тогда я с облегчением открою ему тайну клада. Но Лаврушка и двух недель в деревне не прожил, как пришло ему письмо из города, и он тут же собрался и уехал, а перед тем выгреб все деньги и ценности, какие мог найти в родительском доме. Мне он ничего не успел объяснить, и я ждал в деревне его возвращения. И вдруг месяца через полтора пришло такое известие: молодой Гридин напился, поехал к цыганам и погиб в пьяной драке. А перед этим успел отписать наследство своему «другу». И скоро этот самый «друг» приехал в гридинское поместье и заявил, что будет его продавать. А после того как пошептался с Рыжухой, нашел меня и стал допрашивать: что это, дескать, за карта такая, на которой обозначено гридинское золото, и почему ты мне ее не отдашь, если я законный наследник всего их имения? Услышав такое, я заявил: «Не знаю, что эта дура Рыжуха наплела, она вечно все путает. Мы со стариком если и говорили о карте, так только о военной, мы ведь с ним оба воевали». Тогда злодей понял, что на испуг меня не взять, и решил выведать хитростью. Усадил меня за стол, стал водки наливать и допытываться: кто ты таков, Егор, откуда родом, есть ли у тебя дом, семья? Но я ведь тоже не прост: наговорил ему, будто у меня есть родственники в Твери, где я недавно купил дом и собираюсь там жениться. Я только делал вид, что пью, а он по-настоящему напился и скоро заснул. Тогда я тихонько прошел в свою комнату, собрал вещи и прямо ночью, не дожидаясь утра, уехал из имения. Расчет у меня был на то, что гридинской дворне неизвестно, где мой дом, и никто не подскажет злодею, где меня искать. Хотя, конечно, та же Рыжуха могла слышать, что я живу в Москве, но ведь она не знала, на какой улице, в каком доме. А я запутал следы, сказав, что собираюсь поселиться в Твери. Вот такая история. Так и случилось, что я невольно стал наследником клада.

— Ох, лучше бы ты не брал на себя этакую тяжесть, — вздохнула Василиса. — Без чужого золота нам бы спокойней жилось.

— Я бы и не брал, да некому передать. Ведь все наследство Лавр отписал своему дружку, даже о дальних родственниках не вспомнил. Так что же, мне и клад отдать злодею? Тогда Матвей Кузьмич меня с того света проклянет.

— Ох, и почему злодеи имеют такую власть над людьми? — Василиса покачала головой. — Наверное, дьявол дает им силу и обаяние, чтобы ломать людские судьбы. Твоего барина довели до смерти, и мой Яков Валерьяныч из-за брата-проходимца раньше времени слег.

— А ведь хорошо, что Ульяна Худоярского убили, когда он бежал с каторги. Хоть и грех радоваться чужой погибели, но здесь я говорю: хорошо. Это справедливое возмездие свершилось.

— Да, но раньше Ульян успел испортить жизнь Якову Валерьянычу. Слышал ведь историю, как он бедную Варю погубил? После того Яков Валерьяныч разболелся, и ты его лечил, а вскоре и меня к нему привез… — Василиса вздохнула и подперла щеку рукой.

— Хороший был человек Яков Валерьяныч. Хоть с виду и угрюмый, а сердце имел незлое. Наверное, братец его был, наоборот, с виду мил и любезен, а душа — черная.

— Да, именно таков он мне и показался.

— А ты разве его видела? Мы же с тобой приехали в Худояровку, когда Ульяна там уже не было, Яков Валерьяныч его выгнал.

— Но мне однажды довелось увидеть Ульяна. Года три назад он вдруг явился в Худояровку и стал слезно умолять Якова Валерьяныча простить ему все прегрешения и дать денег. Хватило же наглости на такое! Яков Валерьяныч его выгнал, а Ульян ему все твердил: «Ты, брат, своим отказом обрекаешь меня на каторгу, а может, и на смерть!» Яков Валерьяныч был неумолим, тогда злодей упросил, чтобы брат позволил ему остаться в доме хотя бы до утра. Оставили его ночевать прямо в сенях. А наутро он исчез, уехал со своим кучером, да прихватил с собой столовое серебро. Ну а вскоре после этого мы узнали, что он таки попал на каторгу.

— Хорошо, что хоть его настигла Божья кара.

— Его-то настигла, однако он оставил после себя злое семя. Кажется мне, что сынок его, Куприян, ничем не лучше папаши.

— Что тебе до этого Куприяна, пусть Бог его осудит. Ты теперь от Худояровки далеко, живи себе спокойно и не вспоминай о проклятом поместье.

— Я бы не вспоминала, да жалко мне одну барышню, — вздохнула Василиса. — Боюсь, что Ульянов сынок успел влезть ей в душу. Он ведь, подлец, хорош собой и ловок, она могла в него влюбиться.

— Какое тебе дело до этой барышни? Пусть влюбляется, если глупа.

— Да барышня-то не глупая и хорошая, но… рассеянная. В облаках витает, грязи не замечает. Да и молода еще, мало видела в жизни. К тому же сирота, и поэтому мне ее жалко. Одна надежда, что бабушка у нее — женщина мудрая и благочестивая, она сумеет девицу наставить.

— Хорошо, если так. Хотя вот на Лаврушку никакие наставления не подействовали, загубил он сам себя…

— А я думаю, Егор, что дружок его загубил после того, как Лавруша на него составил завещание.

— И я так думаю, но доказать ничем не могу.

— А не боишься, что злодей может найти тебя и потребовать карту? Такой ведь ни перед чем не остановится, с ножом к горлу приступит.

— Я и сам того боюсь. — Чашкин невольно вздрогнул. — С тех пор как вернулся сюда из гридинского имения, живу с оглядкой.

— А может, пожертвовал бы ты этот клад куда-нибудь… хотя бы в церковь, — нерешительно сказала Василиса. — Не наше ведь это золото, чужое, добра оно нам не принесет.

— Думал я и об этом, сестра. Пожертвовал бы, если б точно знал, что золото пойдет на добрые дела, а не попадет в руки крючкотворов-казнокрадов. Да и в церкви тоже ведь попы разные бывают, не все праведники. Не знаю, как и поступить… Мы-то с тобой уже стары, нам немного нужно, обошлись бы без этого клада. Но мой Николушка — человек молодой, у него вся жизнь впереди, и в бедности жить ему, уж конечно, не хочется. Вот я и подумал: расскажу сыну всю правду, пусть он и решает, как быть. У Гридина наследников не осталось, так что мое это золото по праву, хозяин мне его завещал, а я сыну своему передам.

— И то правда. Николенька наш — человек достойный, он свое состояние не промотает и на худое дело не обратит. А что же ты до сих пор ему не рассказал?

— В письме об этом рассказывать опасно, а в отпуск Николай пока не собирается. Вот я и подумал: не буду ждать отпуска, а поеду к нему в полк, пока жив, да все и объясню с глазу на глаз. А то ведь здоровье у меня быстро убывает, этак могу не успеть с сыном попрощаться.