Жизнь в стиле С (СИ)

Генрих ввалился вслед, обнял, развернул к себе спиной, наклонил, поднял подол платья, сдернул панталоны. Несколько мгновений Надин ощущала отвращение, затем привычная бесчувственность и равнодушие поглотили все. Она знала слишком много мужчин, чтобы придавать эпизоду хоть какое-то значение.

— Ты кончила? — прозвучал в итоге праздный, любопытства ради, вопрос. Генрих оторвал взгляд от ширинки, которую старательно застегивал, и ухмыльнулся в глаза Надин. Вместо:

— Нет, конечно, — уж готового сорваться с губ, она ощутила вдруг теплую волну блаженства, затем острое как боль желание новой близости покорило ее. Желание походило на истошно алую, жадную и ненасытную тьму. Тьма завладела Надин зимой, накануне Рождества и не отпускала три месяца. Три месяца Надин считалась официальной подругой Генриха. Потом появилась полная блондинка из Львова.

Обычно после разрыва Генрих отправлял бывших пассий на очередную акцию, подальше от себя и спокойной Женевы. Надин — первая и единственная отказалась. Как — она, до сих пор не понимала.

— Я видел в тебе человека, — Генрих был категоричен. — революционера, а ты пиз… с ногами.

В ответ Надин залепила Ярмолюку пощечину, а вечером попыталась повеситься. Еще трижды Генрих уговаривал ее и оскорблял, и трижды она отказывалась и хотела покончить собой. Потом собралась в одночасье к Матвеевым — лечить измученную душу. Однако окончательное выздоровление подарил Надин Люборецкий.

— По какому праву Ярмолюк распоряжается чужими судьбами? — задал он простой вопрос. Ответа Надин не знала. Она чувствовала: Ярмолюк имеет право на ее жизнь и жизнь других людей, но кто дал ему это право — ответить не могла.

— Право не дают, право берут, — подсказал Прохор Львович.

Истина долго не укладывалась в сознании. Но вернувшись в Швейцарию, Надин наблюдала и обнаруживала все новые и новые подтверждения словам полковника. Всякий, кто оказывался рядом с Ярмолюком превращался в марионетку, послушное оружие, робота. Генрих словно обладал некой волшебной силой, позволяющей воздействовать на людей. Женщины бегали за ним бесстыдно и назойливо предлагая себя. Мужчины водили в рестораны и казино, оплачивали счета. Даже Центральный Комитет, и тот, находился под каблуком у Ярмолюка.

— Все будет хорошо, — сказал Павел. Он провел Надин к дому, где назначил встречу Ярмолюк, и, наверное, в сотый раз за сегодня спросил: — Мне точно нельзя с тобой? Я не буду мешать, тихонько посижу в коридоре…или на лестнице…

— Нет, я сама — Надин покачала головой и, шепнув: «С Богом», толкнула тяжелую дверь парадного.

— Наденька, душа моя, — Генрих встретил гостью радушно, раскрыл объятия. — Хороша. Как всегда хороша.

Надин улыбнулась в ответ.

— Спасибо на добром слове.

— Коньячку хочешь?

— Нет. Такие дела надо вершить на трезвую голову.

— Какие? Какие дела ты собираешься вершить?

— Люборецкий умер, — начала Надин. Официальных сообщений о смерти полковника не было. Однако, слухами земля полнится. Генрих был в курсе событий и лишь деланно удивился:

— Да?

— Прохор Львович просил показать тебе эту папку.

— Что в ней?

— Копии твоих донесений охранке, платежные ведомости с твоей подписью и приказ заблокировать счета в российских банках.

Всю дорогу до Женевы Надин представляла, как Ярмолюк отреагирует на ее заявление. Оказалось — ни как. Полное лицо не дрогнуло, в глазах не мелькнула и тень растерянности. Только губы сжались в нитку и чуть напряглись скулы.

— Это не первая провокация, направленная против меня. Позволь, — Генрих протянул руку к бумагам. Чтение заняло несколько минут.

— Это не провокация, — возразила Надин.

— Ты уверена?

— Да и сумею убедить других.

— Зачем? — спросил Генрих.

— Меня вынуждают к этому.

— Кто?

— Коллеги Люборецкого.

— Их цель?

— Твое публичное признание в сотрудничестве с Охранным отделением, отставка и полный отказ от политической деятельности, — скороговоркой выдала Надин. — Если ты не подпишешь заявление добровольно, я вынуждена буду обратиться в ЦК. Если мое заявление проигнорируют, передам в газеты дневники Люборецкого и эту папку.

— Но тогда разразится скандал, партия будет дискредитирована. — Генрих сжал губы.

— Поэтому будет лучше, если ты проявишь благоразумие и не станешь позорить партию.

— Я — позор? Не смеши меня. Я — гордость партии! Но как ты могла ввязаться в это гнусное дело? Как превратилась в марионетку охранки?

Как? Ей не оставили выбора. Борис Михайлович Лаубе позаботился обо всем. «Жалко, если ваша племянница нечаянно погибнет, — сказал он. — Молодость так беспечна и легкомысленна?»

— Случилось то, что случилось. Ввязалась. Превратилась. Что с того? Разговор сейчас не обо мне.

В глазах Генриха мелькнуло сочувствие.

— Понимаю. Ты сопротивлялась, как могла, но они взяли тебя за горло. Скажи, а почему ты не покончила собой? Почему предпочла предательство?!

Надин удивилась: мысль о самоубийстве не приходила ей в голову. А, действительно, почему она не наложила на себя руки? В ее положении было бы логичнее умереть. Не пришлось бы терпеть эту муку.

— Ты забыл, что в случае моей смерти дневники Люборецкого тот час будут обнародованы?

— Но компромат на меня остался бы у охранки. Я знаю своих товарищей по партии. Никто бы не рискнул прийти ко мне и требовать отставки. Да я бы никого и слушать не стал. Пустил бы пулю в лоб, Иуде. И дело с концом!

— Убей меня, но этим ты не поможешь себе.

— Что ты сказала?!

— То, что слышал. Убей меня, этим ты не поможешь себе, — запальчиво выдала Надин и почувствовала, как от страха — Генриху ничего не стоило сейчас выстрелить — в сердце вонзилась острая, как булавка, боль.

— Что ты заладила одно и то же? Или ты по-настоящему хочешь, чтобы я тебя убил? — хмыкнул Генрих и опустил правую руку в карман сюртука. где обычно носил оружие.

— Да, пошел ты. Я тебе и в третий раз повторю: убей меня, этим ты не поможешь себе!

Боль из сердца перекочевала в висок и той же булавкой, но уже раскаленной, стала нанизывать на себя кровеносные сосуды.

Стараясь не обращать внимание на неприятные ощущения, Надин сказала:

— Ты проиграл и должен признать свое поражение».

Признавать поражение всесильный руководитель БО не желал.

— Правильно ли я понял: если я соглашусь — партия не пострадает?

— Да.

— А если откажусь — газетные писаки превратят эсеров в кучу дерьма?

— Есть и третий вариант. Если ты не пожелаешь спасти партию, тебя вынудят это делать.

— Кто?! — искренне изумился Ярмолюк.

— Центральный Комитет.

— ЦК не посмеет диктовать мне условия! — отмахнулся Генрих. — Я — сердце Боевой организации, ее мозг, кровь, жилы. Без меня боевики превратятся в стадо баранов, а партия станет кучкой жалких болтунов. Я — стержень, основа, имя. Под меня ЦК получает деньги, мной прикрывает свою политическую несостоятельность.

— Тем не менее, тебя принесут в жертву. У верховников нет другого выхода. Лучше признать предателем тебя, чем допустить уничтожение партии. После публикации материалов идеи социал-революции превратятся ни в что. Высокие цели не оправдаются подлыми и низкими средствами, как бы кому ни хотелось.

— Оставь свои морализирования, — отмахнулся Ярмолюк.

— Зачем ты связался с охранкой? — спросила Надин.

Генрих надеялся, что отвечать на этот вопрос не придется никогда. Он пришел в политику молодым наивным доверчивым, полным иллюзий и честолюбивых планов. Иллюзии касались товарищей по борьбе. Честолюбие — места в партии, которое он мог и хотел занять. Умный, инициативный, энергичный — Ярмолюк, рутина обыденности, удел рядового бойца — не для него. Он — РЕВОЛЮЦИОНЕР с большой буквы, лидер, вожак, лучший.

Максимализм, присущий юности и природный прагматизм определили цели и оправдали средства для их достижения. Карьера любой ценой! Оставаться в толпе никчемных исполнителей и довольствоваться скудным партийным пайком Генрих не хотел. Он рвался вверх, к власти, к деньгам, которые щедрой рукой «отстегивали» социалистам инвесторы. Именно инвесторы, а не благотворители, спонсоры или меценаты. Каждый рубль, вложенный в политику, оборачивался прибылью. Потому те, кто давал деньги на светлое будущее, не забывали про светлое настоящее партийных бонз. Чтобы хорошо жить следовало попасть в их узкий круг.