Скрипка некроманта

Паррот не ответил, а подошел к окошку.

— Нам ведь незачем гоняться за итальянками? Ее сиятельство возьмет с собой господина Крылова, возьмет слуг, при чем тут мы?

Паррот молча смотрел на реку. Он словно бы не слышал друга. И о чем думал — Бог весть.

У наплавного моста через Двину на берегу суетились люди, а на реке — лодки. Две последние ночи были довольно холодными, и опытные люди говорили, что уже не потеплеет. Лодки ломали бортами окрепший за ночь ледок, а лодочники готовились растаскивать звенья моста, тянуть их вверх по течению, туда, где начинался городской ров, к Карловой заводи. Там мост обычно зимовал до ледохода.

Нарядные санки княгини Голицыной подкатили вовремя: еще четверть часа — и пришлось бы звать перевозчиков, оставлять сани и лошадей на берегу — и неизвестно, скоро ли удалось бы найти на той стороне ормана. Но когда переправились, стало не легче — как теперь обратно возвращаться?

— Ничего, в «Иерусалиме» поселюсь! — весело объявила княгиня. — Буду ждать, пока лед не встанет, тогда по реке домой поеду!

Звякнули поддужные бубенцы, сани понеслись по Митавской дороге.

Ехать было неудобно — Варвара Васильевна обычно выезжала лишь с младшими детьми, а сзади катили другие санки, с аббатом и кем-то из придворных дам. Тут же главной бедой были телеса Маликульмулька, закутанные в преогромную шубу. Он уселся вниз, и княгиня поставила ножки ему на бедра, строго наказав не рассказывать про эту фривольность князю. Внизу устроился и Гриндель, укрывшись вместе с Маликульмульком медвежьей полостью, а Паррот сидел рядом с Варварой Васильевной, и она все время на него лукаво поглядывала, задирала по-французски и от души веселилась: приключение ей нравилось.

— Мы должны их догнать, — говорила она возбужденно. — Иначе придется отыскивать их по всей Курляндии. Господи, как давно я не ездила с такой изумительной скоростью!

Шаль, накинутая на голову вместо шляпки, соскальзывала назад, и рыжие волосы были полны мелкого снега. Маликульмульк, глядя снизу вверх, залюбовался: вот это и есть любовь, а не страдания Екатерины Николаевны и не метания Тараторки. Женщина, которая двадцать лет спустя после венчания горой встает за своего мужа, — вот оно, воплощение любви, но если о таком написать — ни один издатель не возьмет; обидно, право…

Пролетели мимо «Иерусалима», въехали в лес, понеслись отлично укатанной лесной дорогой; наконец выехали на простор, великолепный сверкающий простор, по которому разогнать коней — одно удовольствие; если б еще только рядом был сердечный друг — и, сдается, мысль о сердечном друге пришла в голову всем седокам разом.

Небо уже слегка, чуть-чуть, самую малость поголубело — ангелы наверху раздобыли коробку с акварелью и осторожно пробовали в самом слабом разведении — капля краски на бочку воды — синий цвет; завтра будет чуть поярче, но и это — намек на весну, сигнал для пробуждения надежды.

Итальянок нагнали возле Олая.

Они ехали четырьмя санями — один контрабас занимал места больше, чем человек, а еще ведь были сундуки и баулы с нарядами, имущество музыкантов.

— Стой, стой! — закричала, встав и опираясь на плечо Паррота, княгиня.

Гриндель по-немецки приказал кучерам остановиться, но послушали его не сразу — пришлось закричать и Маликульмульку, воззвать по-итальянски к синьоре Пинелли и синьоре Бенцони. Тогда только певицы, ехавшие на головных санях, услышали и приказали своему каравану остановиться.

Гриндель выскочил из одних саней и по обочине, оставляя неровную борозду в рыхлом снегу и смеясь, подбежал к другим.

— Что вам угодно? — спросила Дораличе, закутанная так, что видны были только черные глаза.

— Добрый день, сударыни! Ее сиятельство княгиня Голицына хочет говорить с вами!

— Где она?

Гриндель показал рукой.

— И мы должны по пояс в снегу идти к ней?!

— Зачем же? Поезжайте немного вперед, пусть ваш кучер примет вправо. Сани ее сиятельства сейчас подъедут, — и Гриндель объяснил кучеру, что от него требуется.

Маликульмульк забарахтался — ему не хотелось предстать перед итальянками в таком странном виде — как будто медведь лежит в санях и пытается встать на задние лапы.

— Ты что, Иван Андреич? — возмутилась княгиня. — Сани вздумал перевернуть?

Еще несколько минут — и дорога была перегорожена. Справа встали сани итальянок с притороченным сзади имуществом. Слева — княжеские. Варвара Васильевна стояла с таким видом, что сразу было ясно: такая зимняя гоньба ей по душе. Шаль скатилась на плечи, рыжие волосы растрепались, она улыбалась. Закутанные и укрытые полостью до запей итальянки прижались друг к дружке. Дораличе, сидевшая ближе к княгине, повернулась и заворочалась, почти как Маликульмульк.

— Не надо, не вставайте, сударыни, — сказала княгиня по-французски. — Я задам вам несколько вопросов — и вы поедете дальше.

— Мы вас слушаем, — без лишнего почтения ответила Дораличе. И то — здесь не Рижский замок, где княгиня — ее сиятельство, всевластная хозяйка, которая платит деньги. Здесь — дорога, на дороге все равны.

— Говори, Иван Андреич, — приказала княгиня. — Хоть по-итальянски, хоть по-турецки.

Маликульмульк выбрал итальянский.

— Прекрасные синьоры, — начал он так, как должно было бы понравиться артисткам.

— Осточертевший и бестолковый синьор, — сразу отвечала Дораличе. — Долго ли вы будете преследовать нас и задавать дурацкие вопросы? Мы счастливы, что избавились от вас, оставьте же нас наконец в покое!

При этом певица самым светским образом улыбалась Варваре Васильевне.

— Речь пойдет о старом Манчини… — продолжал Маликульмульк.

— Нам плевать на старого Манчини.

— Он ушел из гостиницы и пропал.

— Какое нам до этого дело? Мы беспокоились только о мальчике. Теперь у мальчика лучшая в мире покровительница, а если черт унес старого Манчини — то незачем отбирать у него драгоценную добычу! Мы счастливы, что никогда больше не увидим эту мерзкую тварь. Хотелось бы, чтобы деньги, которые для него заработал бедный Никколо, свели его в могилу!

Аннунциата не произнесла ни слова, она отвернулась и смотрела на бесконечную равнину, где-то очень далеко окаймленную черным лесом. Даже посмотреть на княгиню не пожелала. Или же кинула взгляд, увидела Паррота — и поняла, что нужно как-то перетерпеть эту последнюю беду; раз уж не сбылось, так зачем вспыхивать, вновь гореть и стремиться?

— Я тоже не собираюсь его оплакивать, — ответил Маликульмульк. — Но он замешан в краже скрипки. Если мы его найдем…

— Скрипка давно уже у маркиза ди Негри. Искать ее в Риге нелепо, — возразила Дораличе. — Мы вам ничем не можем помочь.

— Можете, синьора. Мы хотим знать, что за приятель завелся у Манчини в Риге.

— Откуда мне знать! К нему приходил какой-то урод! Если бы этот урод посмел мне сказать хоть слово, я бы его убила! — пылко воскликнула Дораличе, и Маликульмульк ей поверил: убить не убить, а дать хорошую оплеуху эта особа может не задумываясь.

— Синьора Пинелли! — позвал он. — Вы ведь тоже видели этого урода?

Аннунциата не ответила. Нетрудно было догадаться, что всю дорогу Дораличе внушала ей несложную мысль: забудь того черноглазого немецкого красавчика, забудь, забудь, вот видишь — уже забыла! И вот он является, сидит рядом с княгиней Голицыной и тоже молчит… ну что за дивная парочка!..

— Что они говорят? — спросила по-русски княгиня.

— Они вообще разговаривать не желают, — ответил Маликульмульк. — Ничего не видели, ничего не знают, а меж тем при мне же по-итальянски этого господина обсуждали.

— Ну так скажи им прямо: я вас слушал, я вас понял, извольте рассказать все, что знаете! — вспылила княгиня. — Я сюда не для того скакала, чтобы на их постные рожи глядеть!

Представив себе стычку между Варварой Васильевной и Дораличе Бенцони, Маликульмульк даже голову в плечи втянул — в ожидании громов и молний.

— Может быть, я попытаюсь? — по-немецки спросил Гриндель. Он видел, что беседа не ладится, и искренне хотел помочь.