Зеркальшик

— А что тут удивительного? — грубо ответил Мейтенс. — Уже несколько дней я брожу по улицам города, чтобы найти вас, зеркальщик. От Лазарини я, наконец, узнал, что вы живете на острове Мурано. У Лазарини я сделал одно пренеприятнейшее открытие: я увидел Симонетту в лапах этого юбочника. Вот, теперь вы знаете!

Мельцер невольно засопел:

— Вы это хотели мне сказать? Это для меня не новость. Я выгнал эту женщину. Она не стоит ни единой моей слезинки. Поверьте мне, ни одна баба не стоит того, чтобы ее любили!

— Как вы правы, как правы! — запричитал медик, заказав кружку фалернского. — Но кто способен совладать с чувствами? Чувства сильнее нашего разума. Разум можно презирать, отрицать, но чувства — никогда! Боже мой, я люблю эту девушку, — вашу дочь Эдиту, я имею в виду, — я сделал бы для нее все, что в моих силах, но она только играет со мной, словно я — ничтожная, бездушная фигура в театре теней. Скажите, зеркальщик, я что, уродлив? У меня несносный характер? Что со мной такого, что Эдита презирает меня? Разве в Библии не написано, что женщина подвластна мужчине? Что это за времена, если женщины смеются над нами!

Мельцер поднял палец, чтобы дать понять медику, что ответ его имеет большое значение, а именно, в нем будет дано объяснение всех их бед, и сказал:

— Я согласен с вами, медик, я думал об этом и, кажется, знаю, в чем причина строптивости женщин. Я скажу вам: причину нужно искать исключительно в том, что Создатель — Бог или как назвать эту высшую инстанцию — допустил оплошность. Все пророки в своих откровениях предсказывают конец света на смене тысячелетий. Даже Иоанн. Но Создатель каким-то образом забыл об этом сроке, и с тех пор ад сорвался с цепи: то, что должно быть внизу, оказывается сверху, пороков больше, чем добродетелей, женщины ведут дела мужчин, и не за горами то время, когда женщины станут носить штаны, а мужчины — юбки!

Едва Мельцер закончил говорить, как тут же осознал, что все вокруг замолчали, и только тогда ему стало ясно, какой опасности он себя подверг, высказывая такие еретические мысли. Он огляделся, чтобы убедиться, что никто не подслушал их разговора, но остальные посетители, казалось, не обращали на них внимания, или, по крайней мере, делали вид. Потом зеркальщик заметил, что Глас исчез.

— Ну вот, — озадаченно сказал Мельцер. — Он же только что был здесь.

— Кто?

— Да этот Глас вопиющего в пустыне! Не знаю я его фамилии. Мейтенс покачал головой. Он взял кружку зеркальщика и поставил ее на противоположный конец стола.

— Пожалуй, хватит, — пробормотал он. — У вас уже видения. Если бы я только знал, как завоевать Эдиту! Целыми днями я сижу и мерзну на Большом Канале, напротив палаццо Агнезе, только чтобы поймать хоть один ее взгляд. Но даже когда она выглядывает в окно и я посылаю ей воздушный поцелуй и почтительно кланяюсь, она смотрит словно сквозь меня, будто меня и нет вовсе.

Мельцеру стало жаль медика. Он по собственному опыту знал, что такое поруганная любовь. Он знал, каково это, когда ты любишь, а твое чувство топчут ногами.

— Забудьте Эдиту, — сказал Мельцер. — Она стала другой. Очень сложно донести любовь до ее сердца.

— Я беспокоюсь об этой девушке, зеркальщик. В палаццо Агнезе приходят мужчины с сомнительной репутацией, кредиторы и известные всему городу обманщики, даже Никколо, король нищих, о котором известно, что он не однажды гостил в свинцовой камере в палаццо дожей. Внезапное богатство вскружило Эдите голову. Она не умеет обращаться с деньгами и доверяет мошенникам и шарлатанам. Вы меня вообще слушаете?

— Ну конечно же! — поспешил ответить Мельцер. Затем он поднялся и молча пошел к двери. Вернувшись, он сказал словно сам себе:

— Он был свободным человеком, этот Глас: чистое платье, вольные речи. Только не знаю, куда он подевался.

Некоторое время Мельцер и Мейтенс бормотали что-то себе под нос, желая утешить друг друга рассказом о своей жизни, и когда и это не помогло справиться с тоской, зеркальщик стал собираться.

Было около двенадцати часов, когда они оба вышли из кабака в подавленном настроении. От лагуны полоски тумана тянулись к площади Святого Марка, донося обрывки чьих-то слов. В арках прятались, прислоняясь к стенам домов, какие-то темные фигуры. Тот, кто бродил в это время, не хотел быть замеченным.

Мельцер и Мейтенс быстрыми шагами отправились к Сан-Марко, где догнали троих, оживленно переговаривавшихся между собой. Замедляя шаг, Мельцер дернул медика за рукав. Голос одного из троих был ему знаком, и зеркальщик прошептал, обращаясь к Мейтенсу:

— Если я не ошибаюсь, это Доминико Лазарини!

Спор троих мужчин стал оживленнее, и медик сказал Мельцеру:

— Двое других тоже должны быть вам знакомы. Они бывают у вашей дочери: король нищих Никколо, которого зовут также Капитано, и кормчий Джованелли.

— Бродяги!

— Один другого краше!

Трое мужчин остановились и о чем-то оживленно заспорили, а Мейтенс и Мельцер спрятались под одной из арок.

Джованелли ругал Лазарини за то, что тот хочет откупиться ничтожной суммой, хотя ради их плана кормчий пожертвовал своей должностью у донны Эдиты.

— Зато теперь я кормчий у этой девки! — вмешался король нищих Никколо, и в его голосе прозвучало презрение. — По крайней мере, мне донна Эдита доверяет больше, чем тебе!

— И неудивительно, — бросил Джованелли, — после того как ты рассказал ей, какой я нехороший человек. Но я сомневаюсь, что эта сука столь глупа, как вы думаете. Каждый гондольер знает, что корабли Доербека самые лучшие и самые быстроходные суда на всем Средиземном море.

Тут подал голос Никколо:

— Вот поэтому я и собираюсь заставить ее поверить в то, что каждый из них стоит три сотни золотых дукатов. Мы же знаем, что их стоимость превышает эту сумму более чем вдвое.

— И поэтому я требую в два раза больше, чем вы мне обещали! — закричал Джованелли. — Ведь мне придется начинать все сначала!

— Тише, тише. — Лазарини пытался успокоить разбушевавшегося кормчего. — Если станет известно о нашем плане, мы все останемся ни с чем.

— Двойную сумму! — яростно закричал Джованелли. Его голос эхом разнесся по пустой площади. — Двойную сумму, или же…

— Или же? — в голосе Лазарини послышалась угроза. — Или что? — поинтересовался он.

— Или я раскрою все ваши планы. Я серьезно, Глава! Возникла пауза, во время которой Мельцер и медик вопросительно переглянулись. Мейтенс пожал плечами.

Внезапно в ночи раздался крик, затем второй, третий. Послышались шаги, поспешно удалявшиеся в направлении пьяцетта деи Леончини, расположенной к северу от Сан-Марко.

Наблюдавшие вышли из-под арки. На широкой площади было тихо, и Мейтенс с Мельцером отваживались разговаривать только шепотом.

— Вы поняли, о чем говорили эти люди? — спросил Мельцер.

— Кажется, я знаю, что собирается предпринять эта троица. Король нищих Никколо очернил перед Эдитой кормчего Джованелли, обвинив его в том, что тот хотел продать флот Доербеков за смешные деньги: мол, корабли сгнили и уже ничегошеньки не стоят. После этого Эдита уволила Джованелли и назначила кормчим Никколо. Теперь тот пользуется ее доверием и со своей стороны хочет предложить ей продать флот за сумму большую, чем предлагал Джованелли, но по-прежнему невыгодно. Кто стоит за всем этим, я думаю, вам понятно.

— Лазарини?

— Лазарини. Этот человек на самом деле… он… — Медик остановился и потянул Мельцера за рукав. — Вы только посмотрите!

Теперь и зеркальщик увидел у своих ног безжизненное тело. Человек лежал лицом вниз в луже собственной крови, образовавшей ровный круг вокруг его головы, словно нимб на мозаиках Сан-Марко с изображением святых. Мельцер тут же протрезвел.

— Он мертв? — испуганно спросил зеркальщик. Мейтенс схватил лежавшего за плечо, перевернул его на спину, приложил ухо к окровавленной груди и ответил:

— Exitus. — Он осенил себя крестным знамением. — Думаю, это Джованелли, и мы с вами только что стали свидетелями убийства. Его зарезали.