Зеркальшик

В тот же день, когда протест из Болоньи достиг Ватикана, во время благодарственной молитвы на Папу Евгения — до которого пока что не дошли слухи о собственной смерти — было совершено покушение. Двое переодетых стражниками наемных убийц попытались заколоть молившегося Папу, но предприятие провалилось из-за папской нижней рубашки, сделанной из войлока толщиной в палец, которая служила Его Святейшеству для самобичевания. Незадачливых убийц связали и в ту же ночь обезглавили. и поскольку они упорно молчали до последнего вздоха, глава заговора так и остался неизвестным.

Хотя Чезаре да Мосто и не удалось стать Папой, индульгенции обогатили его, и это богатство пережило бы его самого, если бы не страсть к игре.

Зато все набожные люди, которые за большие деньги обзавелись правом на вечную жизнь, отказывались признать, что Папа Евгений по-прежнему жив. В конце-то концов, у них была бумага на латыни, языке, на котором, как известно, пишут только священные и абсолютно правдивые документы. Их Папу звали Пий Второй.

Еще более пикантной ситуацию делало то, что в то время жил и здравствовал третий Папа. Его звали Феликс Пятый, он был избран на Базельском Церковном Соборе и даже коронован. Феликс Пятый жил в Савойе, где был одновременно и герцогом до конца своих дней. И конечно же, все эти дурацкие выходки не способствовали укреплению папства. Тут не помогало ни предание анафеме, ни семидневные молитвы, которые объявлял Папа Евгений против своих оппонентов.

После неудавшегося покушения Чезаре да Мосто предпочел залечь на дно, а мастерские, которые он сделал для зеркальщика, остались во владении Мельцера. С тех пор как он выполнил заказ да Мосто, он чувствовал себя окрыленным и его даже лихорадило от желания найти новые возможности для применения книгопечатания. У зеркальщика оставалось еще достаточно олова и свинца. Строчные буквы, которыми пользовался Мельцер, были слишком большими, чтобы соперничать с почерком монахов. Конечно, искусственное письмо превосходило монахов по скорости, но оно занимало и больше места. Поэтому Мельцер решил вырезать буквы, которые были бы вполовину меньше предыдущих. Так, думал он, удастся составить конкуренцию даже тем манускриптам, которые стоят в библиотеках, и делать их по десять штук, да даже по сто, и при этом за гораздо более короткое время. И может быть, мечталось зеркальщику, придет время, когда перо и чернила станут не нужны.

Остров Мурано, где было бесчисленное множество мастерских и мануфактур, превосходно подходил для того, чтобы избежать посторонних глаз, поэтому зеркальщик и его возлюбленная прожили несколько недель в покое, столь желанном для молодых пар. Они избегали многолюдных сборищ в танцевальных домах и театрах Венеции, где все только и говорили, что об индульгенциях. Ходили слухи, что сам дьявол написал эти бумаги, потому что ни у одного монаха не может быть такого красивого и ровного почерка, как на этих пергаментах с индульгенциями.

Ничего этого Мельцер не знал. Запершись в своей мастерской, он экспериментировал с новыми шрифтами, делая буквы все меньше. Одержимый «черным искусством», он отливал все больше букв и создал запасы, которых хватило бы для того, чтобы заполнить искусственным письмом добрых две дюжины пергаментов. Казалось, зеркальщик занимался каким-то таинственным поручением. Симонетта, поинтересовавшаяся причиной такого усердия, четкого ответа не получила. Мельцер лишь напомнил ей о том, что печатник, если уж он собрался всерьез заниматься своим ремеслом, должен обладать запасом букв, которых слишком много быть не может.

В то время как Симонетта рассматривала жизнь на острове Мурано скорее как изгнание, об окончании которого она втайне мечтала, Мельцер, казалось, чувствовал себя замечательно как никогда. Он любил Симонетту и был уверен в том, что она тоже любит его — до того самого дня, когда в дверь его мастерской громко постучали.

В рассеянном вечернем свете Мельцер не сразу узнал посетителя, и только когда тот поздоровался, зеркальщик воскликнул:

— Это вы, Лазарини?

Доменико Лазарини склонил голову к плечу и усмехнулся. Затем он в своей обычной наглой манере поинтересовался:

— Не ожидали увидеть меня, а, зеркальщик?

— Честно говоря, нет, — ответил Мельцер. Он был, очевидно, рассержен, даже слегка испуган, поскольку догадывался, зачем Глава пришел к нему. Откуда только Лазарини узнал, где он?

Лазарини же боялся, что Мельцер, который с самого начала относился к нему плохо, захлопнет дверь у него перед носом, поэтому подставил ногу в дверной проем и, качая головой, сказал:

— Не понимаю я вас, Мельцер. Мы же знаем друг друга уже давно, может быть, дольше, чем нам обоим того хотелось бы, а вы все считаете меня идиотом. Что касается меня, то я никогда не считал вас простаком, хоть своим поведением вы неоднократно давали к этому повод.

— Говорите, что вам нужно, и убирайтесь! — ответил зеркальщик, злобно глядя на ногу, которой Лазарини удерживал дверь открытой.

Вопрос, который задал Лазарини, не был неожиданным.

— Где Чезаре да Мосто?

— Почему вы спрашиваете об этом у меня?

— Потому что вы его сторонник. Или вы думаете, я не знаю, кто напечатал индульгенции?

— Я не сторонник да Мосто, я не являюсь ничьим сторонником.

— Кто не за Папу, тот против него, а кто против Папы, тот также и против дожа.

— Послушайте меня, мессир Лазарини, я выполнил поручение да Мосто, не взирая на лица и партии. Я сделал это за хорошую плату и не по собственному убеждению — а исключительно ради денег, вы понимаете меня? Сапожник не спрашивает, к какой партии принадлежит клиент, прежде чем возьмется кроить обувь. И ткач продает свой товар любому, кто за это платит. Или вы и у ткача, который продал ткань для вашего камзола, спрашивали, сторонник ли он дожа и Папы или же Девы Марии?

— Тут вы, пожалуй, правы, зеркальщик, но об одном вы забыли: искусственное письмо — это власть, оно способно изменять людей. И это отличает ваше ремесло от любого другого.

Как он прав, этот Лазарини, подумал зеркальщик. Нет, он не дурак, скорее подлый и вспыльчивый человек. Будучи одним из Tre Capi, он обладал в Венеции влиянием, которое нельзя было недооценивать.

Поэтому Мельцер снизил голос на полтона и сказал (совсем не то, что думал, поэтому наигранная приветливость в голосе ему не удалась):

— Мессир Лазарини, поверьте мне, «черное искусство» ни против кого не направлено. И если я, как вы утверждаете, поставил искусственное письмо против интересов Папы Римского, то теперь ведь никто не мешает мне работать на благо Папы — если он будет платить твердой монетой, а не ограничится обещанием вечного блаженства.

Наглость Мельцера рассердила Главу, и он с угрозой в голосе повторил свой вопрос:

— Где Чезаре да Мосто?

— Да хоть десять раз спросите меня, не знаю я этого, — ответил Мельцер, и это было правдой. — Я не знаю этого, потому что не имею никаких дел с племянником Его Святейшества.

Лазарини насмешливо улыбнулся:

— Республика начнет процесс по обвинению в злостных кознях, направленных вами против дожа. Вас повесят, скрутив за спиной руки, вам свернут шею и колесуют. Тогда вы вспомните, где прячется Чезаре да Мосто. — Голос Лазарини стал громче. — У вас есть три дня на то, чтобы вспомнить. И не пытайтесь сбежать, Совет Десяти уполномочил меня приставить к вам уффициали, которые будут следить за каждым вашим шагом.

Глава повернулся и собрался было уходить, как тут в комнату вошла Симонетта. Очевидно, она подслушала ссору Мельцера и Лазарини. Симонетта отвернулась от Мельцера, пытавшегося ее успокоить, и бросилась к Лазарини:

— Ты, сволочь, неужели ты никогда не оставишь нас в покое?

Лазарини отпрянул. Внезапное появление Симонетты смутило его.

— Я пришел не из-за тебя, — сказал он наконец. — Мужчина, на шею которому ты бросилась, враг дожа, и Серениссима непременно привлечет его к ответственности.

— Мельцер — враг дожа Фоскари? — Симонетта рассмеялась. — Зачем ему замышлять что-то против Фоскари? Фоскари безразличен ему точно так же, как гондольеры из Кастелло. Уж в этом я могу поклясться прахом святого Марка!