Зеркало времени

У меня возникает ощущение, будто я с ним знакома, и на краткий счастливый миг меня посещает невероятная мысль, что это мой отец, некогда водивший знакомство с миледи, как я теперь знала. Потом я замечаю инициалы «Ф. Р. Д.» и дату «август 1853», написанные на обороте фотографии. Конечно же, здесь запечатлен не кто иной, как предмет неугасимой страсти миледи, — Феб Рейнсфорд Даунт собственной персоной.

Внешне Феб Даунт оказался гораздо привлекательнее и интереснее, чем малоприятный образ, сложившийся в моем воображении. Мне почему-то представлялся тщедушный, хлипкий господинчик, кичливый и смехотворно напыщенный. Вместо этого я увидела бесспорную силу характера, ума и тела, зримо проявлявшуюся в выражении лица и осанке. Ах, какую великолепную, завидную пару они составляли — обворожительная мисс Эмили Картерет и ее возлюбленный, поэт и красавец!

Прошла минута, другая, а я все не могла отвести зачарованных глаз от сосредоточенного, недоброго лица Феба Даунта. Пускай он был бездарным поэтом, но теперь, кажется, я поняла, почему лорд Тансор пожелал сделать его своим наследником и почему он навсегда завладел сердцем бывшей мисс Картерет, не оставив в нем места для других мужчин.

Я поставила фотографию обратно и уже собиралась закрыть дверцу тайника, но в последний момент все-таки не удержалась и достала оттуда одну пачку писем — все они были написаны твердым, четким почерком, в котором я тотчас узнала руку Даунта, знакомую мне по дарственным надписям в поэтических сборниках, что я читала вслух госпоже. И все были адресованы миледи.

Довольная своим важным открытием, я положила пачку на прежнее место, заперла дверцу и повесила на крюк портрет прелестного Энтони.

Я понимала, что забирать письма из тайника нельзя: слишком велик риск, что миледи как-нибудь — возможно, в одну из своих бессонных ночей — заглянет в секретный шкапчик, чтобы посмотреть на лицо умершего возлюбленного. Мне придется читать и копировать послания поштучно — либо in situ, [8]когда я буду уверена, что меня не застанут здесь врасплох, либо в своей комнате, унося их туда по одному.

Воротившись в Китайскую гостиную, я с облегчением обнаружила, что миледи продолжает увлеченно играть в вист с миссис Бедмор и остальными и что мое отсутствие, похоже, осталось незамеченным.

Дальнейший вечер прошел без происшествий, хотя мне пришлось постоянно избегать пристальных взглядов мистера Шиллито. Башенные часы огромной усадьбы отбивали полночь, когда я наконец поднялась наверх, чтобы провести последнюю ночь в своей маленькой мансардной комнатке.

Утро сочельника я провела за упаковкой своих вещей. Мое новое жилье состояло из очаровательной гостиной, спальни и смежной с ней комнатки, сейчас пустой, а прежде использовавшейся в качестве чулана. Гостиная — с потолком, украшенным восхитительной лепниной в виде геральдических орнаментов, относящейся к елизаветинскому периоду, — занимала угол башни в восточном конце Библиотечной террасы. Из высоких створчатых окон (таких же, как в апартаментах леди Тансор этажом ниже) открывался вид на сад с гравиевыми дорожками и Молсийский лес в отдалении. В комнате имелись массивный каменный камин, большой диван и превосходные толстые ковры на полу. В общем и целом обстановка здесь наглядно свидетельствовала о моем новом положении в доме.

Настал рождественский день — вдвойне праздничный, ибо сегодня мистер Персей вступал в совершеннолетие.

Утром мы расселись по своим местам в церкви Святого Михаила и Всех Ангелов, где нам пришлось терпеливо выслушать одну из скучных проповедей мистера Триппа, которую, впрочем, он — под грозным взором леди Тансор — благоразумно сократил до двадцати минут. Вечером празднества завершились грандиозным, бесподобно роскошным ужином, где в честь наследника провозглашались тосты и воспевались почти неприличные в своей восторженности хвалы.

Последующие дни прошли за обычными рождественскими развлечениями и увеселениями. Все поглощали пудинг и шампанское в гораздо больших количествах, чем следовало; был сыгран любительский спектакль, где мистер Морис Фицморис — в смехотворных потугах поразить леди Тансор своим актерским даром — блистал в одной из главных ролей; в Парадной бальной зале состоялся великолепный концерт с приглашенными из Лондона музыкантами и певцами. Мы танцевали и пели, играли в бильярд и карты и сплетничали вволю.

Когда джентльмены отправлялись на охоту, дамы проводили долгие хмурые дни у камина, читая романы, задумчиво глядя сквозь разузоренные морозом окна на скованный льдом Эвенбрук или просто зевая и клюя носом, покуда не наставало время снова переодеваться к ужину.

На следующее утро после дня рождественских подарков мистер Шиллито, к великому моему облегчению, получил письмо, вызывавшее его в Лондон по срочному семейному делу. Я смотрела в окно, как сей господин развалистой поступью идет через Парадный двор к своей карете, сопровождаемый мистером Вайсом — с ним он шепотом обменялся несколькими словами, многозначительно кивая и поглядывая на дом. Потом мистер Шиллито уехал, избавив меня от дальнейших нежелательных вопросов касательно моей фамилии и моей предполагаемой связи с человеком, встреченным им на Мадейре двадцать лет назад.

Мистер Персей почти весь тот день оставался в своей комнате, а когда наконец спустился вниз, чтобы присоединиться к обществу, он выглядел отстраненным, поглощенным своими мыслями и говорил мало. Короткое замечание по поводу погоды, несколько едва заметных улыбок и брошенный искоса взгляд, когда я покидала комнату, — вот и все, что я получила от него. Однако я не чувствовала себя обделенной вниманием или отвергнутой; напротив, мной владела странная уверенность, что мистер Персей думал обо мне, пускай и казался глубоко погруженным в себя.

Поскольку я постоянно держалась рядом с миледи и часто находилась в обществе гостей, мистер Рандольф не имел возможности поговорить со мной наедине. Но красноречивые взгляды молодого человека убеждали меня, что я не ошиблась относительно его чувств ко мне и что он с нетерпением ждет удобного момента, чтобы отправиться со мной на прогулку к Храму Ветров и там объясниться в любви. Что я тогда стану делать, я плохо представляла, а потому решила пока не предаваться размышлениям на сей счет.

Со мной миледи по-прежнему держалась предупредительно, весело, доверительно (в мелочах) и во всех отношениях мило. На людях она не отпускала меня от себя ни на шаг, а в своих покоях, наедине со мной, проявляла самое пленительное природное обаяние. Мы нашли много общих тем для разговоров, иногда хихикали, как школярки, бессовестно перемывали косточки рождественским гостям и внимательно изучали модные альбомы. Я даже осознала вдруг, что каждый день с виноватым удовольствием жду, когда мы сможем уединиться от посторонних глаз в личной гостиной миледи, где будем болтать и смеяться, сидя на большом диване или приоконном диванчике, и вообще вести себя как настоящие подруги. Однако, когда я случайно заставала миледи одну, неподвижно сидящей у камина или печально бродящей по террасе, мне становилось ясно, что ее по-прежнему гложет какая-то страшная, застарелая душевная боль, от которой она находит лишь временное спасение в часы нашего приятного общения.

Я продолжала помогать миледи с одеванием и прочим туалетом, как обещала делать до найма новой горничной, но всю черную работу, прежде вменявшуюся мне в обязанность, госпожа перепоручила Сьюки (по моей рекомендации).

Согласно переданному через миссис Ридпат предложению, все письма с авеню д’Уриш и от самой миссис Ридпат теперь приходили на адрес мисс С. Праут, проживающей в Уиллоу-коттедже, Эвенвуд, а мои послания к мадам Сьюки относила на почту в Истон. Милая девчушка, признательная мне за дружбу с ней и ее матерью, так трогательно стремилась услужить мне, что даже ни на миг не задалась вопросом, зачем нужны такие предосторожности.